Выбери любимый жанр

Великий поход за освобождение Индии - Залотуха Валерий Александрович - Страница 4

Перейти на страницу:

Изменить размер шрифта:

Иван спал.

Брускин кашлянул громче.

Новиков не реагировал.

Брускин кашлянул так громко, как только мог, но кашель вдруг стал бить его всерьез. Когда Григорий Наумович справился с кашлем, вытер выступивший на лбу пот и выбитые слезы, то увидел, что Новиков уже сидит на топчане и даже скручивает самокрутку.

— Вернулись? — спросил Иван глухим со сна голосом.

— Вернулись, — кивнул Брускин.

И Новиков кивнул.

— А я слышу — оркестр, значит, думаю, вернулись.

— Я пришел вам сказать, что вы свободны. Вы свободны, товарищ Новиков! — воскликнул Брускин с пафосом, но не удержался от улыбки.

Новиков закурил, выпустил дым, посмотрел на свои отметины на стене и мотнул головой удивленно.

— Не ждал я, что так быстро... Значит, уже победила?

— Кто? — спросил, склонив голову, Брускин.

— Мировая революция...

— Пока нет...

— А как же? — Иван непонимающе развел руками.

— Но скоро обязательно победит.

— А как же — свободен? — недоумевал Иван.

— За вас ходатайствовал один человек.

Брускин загадочно улыбнулся. Иван в ответ улыбнулся недоверчиво.

— Разве ж есть такой человек, кого бы Лапиньш послушался?

— Есть.

— Кто ж такой, не знаю...

— Владимир... Ильич... Ленин...

— Не бреши! — Новиков глянул строго.

Брускин посмотрел искренне и серьезно.

— Честное большевистское!

И Новиков вскочил, подошел к комиссару почти вплотную и зашептал в лицо:

— Как он сказал?

— “Передайте мой революционный привет товарищу Новикову”, — процитировал Брускин.

Новиков быстро отошел к оконцу, глубоко затянулся, выпуская дым.

— Мы идем на Индию! — задохнувшись от волнения, сообщил Брускин.

— На Индию так на Индию, хоть к черту на рога, — согласился Иван.

— Ур-ра!! Ур-ра!! Ур-ра!! — разнеслось по округе: корпус приветствовал известие о новом походе.

Новиков выскочил во двор, расправил с хрустом плечи, вдохнул полными легкими свежего весеннего воздуха и сжал зубы и кулаки, не зная, куда девать свою радостную беспредельную силу.

Мимо скакала на белой кобыле Наталья.

— Наталья! — взревел, раздувая ноздри, Новиков.

Наталья осадила лошадь так, что та встала на дыбки и заржала. Наталья улыбалась во весь рот и звонко прокричала:

— Эй, условно расстрелянный! На Индию пойдем?

...Эра стояла откинувшись, прислонясь спиной к наклоненной пальме. Шурка навалился на нее и целовал.

— Не надо, — просила Эра, громко и прерывисто дыша, и прижимала к себе Шурку крепче.

Глаза ее были закрыты, а Шуркины, наоборот, широко открыты. В стеклах его очков отражался огонь костра. Оттуда доносилась дружная и озорная песня:

“Когда же помрешь ты, милый мой дедочек?

Ой, когда помрешь ты, сизый голубочек?”

“Во середу, бабка, во середу, Любка,

Во середу, ты моя сизая голубка”.

— Не на-адо... — страстно шептала Эра.

— Хорошо, — охотно согласился Шурка и с усилием высвободился из объятия.

“На кого оставишь, милый мой дедочек?

На кого оставишь, сизый голубочек?”

“На деверя, бабка, на деверя, Любка,

На деверя, ты моя сизая голубка!”

— Знаешь, я сейчас смотрю — и вижу их, — глядя на костер, сказал Шурка.

— Кого?

— Наших. Может быть, они вот так же сидели здесь у костра и пели... Может быть, даже эту самую песню.

Эра громко вздохнула, открыла глаза и выпрямилась. Во взгляде ее на Шурку была досада и даже раздражение.

— У тебя маниакально-депрессивное состояние, ты не находишь?

Шурка не обиделся, он, кажется, даже не услышал.

— Понимаешь, Эра, это какое-то недоразумение... Гигантское недоразумение. Трагическое недоразумение! Это должны знать все, а... не знает никто...

— Ты все это выдумал, Муромцев, выдумал! — закричала Эра.

— Выдумал?! — с ликованием в голосе спросил Шурка.

Озорная песня у костра вдруг сбилась и пропала, а вместо нее донесся строгий начальнический голос Ямина. Шурка и Эра прислушались.

Едем мы, друзья,

В дальние края!

Станем новоселами

И ты, и я! —

громко запели у костра новую песню.

— Выдумал... — прошептал Шурка. — Эрка, скажи, ты умеешь хранить тайны?

— Конечно, — с готовностью ответила Эра.

— Дай слово, что не расскажешь никому... Даже под пыткой!

— Честное комсомольское! — Она смотрела в Шуркины глаза прямо и искренне.

Шурка вытащил из-под ковбойки завернутую в целлофан тетрадь.

— Это дневник. Его вел во время похода комиссар Григорий Брускин. — Шурка осторожно переворачивал ветхие странички. — Вот! Они здесь были! Именно здесь, в Мертвом городе. Видишь? “23 февр. 1923 года. Мертвый город. Сегодня самый счастливый день в моей жизни. Только не знаю, поймет ли меня Новиков...”

— А кто такой Новиков? — шепотом спросила Эра.

— Не знаю. Пока не знаю. Но он здесь часто упоминается. И еще — Наталья. Мне кажется, он ее любил.

— Новиков?

— Брускин. А может, и Новиков... А вот смотри: “Сталин — это Ленин в Индии”. Что это значит? Я не понимаю! А вот даже рисунок.

Во всю страницу было нарисовано развевающееся красное знамя.

— “31 декабря 1925 года. Они нас не замечают. Теперь заметят”.

Эра завороженно переворачивала страницы и остановилась еще на одном рисунке.

— А это что?

— Понятия не имею...

— А я знаю. Это женщина, — уверенно сказала Эра.

— Женщина?

— Да. Голая и к тому же беременная. На девятом месяце наверняка, видишь, живот какой большой? Ой, Шурка, как интересно! У меня мурашки по спине бегут. Давай покажем Олегу Януариевичу!

Шурка испуганно закрыл тетрадь.

— Ни в коем случае! Он узнает это вместе со всеми!

— С кем со всеми?

— Со всей нашей страной... Со всем народом... Со всем человечеством!

Песня у костра кончилась.

— Муромцев! — закричали оттуда. — Му! Ром! Цев!

Шурка посмотрел на Эру, взял ее за руку.

— Слушай, Эрка, ты можешь спрятать его у себя? Но чтобы никто-никто!

— Конечно, — искренне и уверенно ответила Эра...

Селение Карахтай под Ташкентом.

21 марта 1920 года.

...Кавалеристы вольготно расселись и улеглись на зеленой траве под цветущими персиковыми деревьями. Курили, болтали, смеялись, смотрели в голубое небо. Под одним из деревьев расположилась Наталья. Ее ноги были укрыты красным знаменем с названием корпуса. Золотыми нитками она прибавляла к нему имя Ленина.

За накрытым кумачом столом сидел Брускин. Рядом стояли дед и внук Государевы, похожие друг на друга, благообразные. Дед держал в руках желтые пергаментные листы. Брускин улыбнулся ему и кивнул.

— “Се написах свое грешное хожение за три моря, — торжественно и протяжно, как на церковной службе, стал читать дед Государев. — Поидох от Спаса святаго златоверхаго и се его милостью, от государя своего от великаго князя Михаила Борисовича Тверьскаго и от владыки Генадья Тверьскаго и Бориса Захарьича и поидох вниз Волгою и приидох в Монастырь Колязин ко святеи Троицы живоначальной и к святым мученикам Борису и Глебу; и у игумена благословив у Макарья и у святыя братьи”.

— Чего-то ты буровишь, Тимофеич, вроде по-нашему, а непонятно! — крикнул Новиков недовольно.

— Ты про Индию давай, не в церкви, слава богу, — поддержал Ивана комэск Колобков.

— Тише, товарищи, сейчас будет перевод, — объяснил Брускин.

И, заглядывая в лист, волнуясь, стал переводить Государев-внук...

...Была ночь. Шурка и тот подросток-индиец быстро шли вдоль берега к скалам. В руке подростка была Шуркина “Спидола” и гремела на всю громкость американским рок-н-роллом. Шурка светил себе под ноги фонариком-“жучком”. Индиец выключил приемник и повернулся.