Трубка снайпера - Зарубин Сергей Михайлович - Страница 35

• Предыдущая
• 35/76
• Следующая

Ночью неслышно подползли к бугру, все ощупали, забрали у сражённого гитлеровца автомат, бинокль и гранаты. Поплутин уничтожил наблюдателя, укрывавшегося в одиночной ячейке, замаскированной камнями и сеном. Непонятно было Поплутину, почему гитлеровец держал возле себя обыкновенную собаку, дворняжку. Тогда Номоконов взял руку ученика и провёл ею по мокрой шерсти убитой собаки. Пальцы солдата наткнулись на туго натянутый повод, нащупали ошейник, небольшой кожаный кармашек, прикоснулись к наморднику, закушенному зубами… Номоконов не опускал руки Поплутина: провёл ею по тугим, вздувшимся, уже холодным соскам.

— Матка, щенята есть, — зашептал Номоконов. — Из деревни взял. Брал с собой, привязывал, что-нибудь смотрел, узнавал, записку писал. Собака назад бежит, к щенкам.

— Вот гады! — возмутился Поплутин.

Ещё несколько раз выходил Номоконов со своим учеником за передний край. А потом Поплутин отправился самостоятельно в закреплённый за ним квадрат. Он вернулся позже всех, спокойно поставил винтовку в пирамиду и стал свёртывать огромную козью ножку.

— Говори! — не вытерпел Номоконов. — Доклад делай!

— Сегодня двух завалил, — словами учителя сказал Поплутин. —Вот так, Семён Данилович.

Ходил Номоконов на учебно-тренировочное поле с Лоборевичем, Жуковым, Медухой, Семёновым… Правилом стало: один день на позиции, другой — на занятиях. Вечерами лейтенант Репин все больше цифр записывал в ведомость «Смерть захватчикам!».

Что делают сейчас люди, перенимавшие навыки таёжного охотника?

Никогда не возвращался Номоконов из тайги без добычи в дни первого снега. Об этом он сказал вчера в блиндаже, когда лейтенант Репин, положив телефонную трубку, сообщил: «Да, барометр зашевелился. А может, опять пороша? — усомнился он. — Растает. Белой вороной окажетесь на поле в маскхалате».

Ошибиться, конечно, можно — другие места… Но не по барометру и не по тучам угадывают большой снег забайкальские охотники. Высохшие травинки предупреждают о нем, нахохлившиеся птицы, холодный воздух, глухота. Радостное чувство заползает в сердце, какое-то томление. Нет, лейтенант, настоящий снег будет.

Пора. Завтра самый подходящий день для человека с винтовкой.

— Почему?

— Ну как же, лейтенант, — разъяснил Номоконов. — Раз ломит тело — большой снег будет. Закроет землю, все упрячет. Можно близко подойти к фашисту, а потом, стало быть, полежать, чтобы снегом завалило. Хорошо постреляем, много будет целей. Это когда снег перестанет. Почему? Неужто не замечал, как бывает? Хоть в городе, хоть в лесу: все двигается, радуется первому снегу. И зверь на месте не сидит, — хитро прищурился Номоконов. — Кто след прячет, кто о тёплой берлоге думает. Вылезут фашисты, ходить зачнут.

Подумал-поразмыслил командир взвода, велел всем собираться за передний край. Поодиночке, на свободную охоту. Белые маскхалаты выдал — так, на всякий случай, сказал. Не сумлевайся, лейтенант, будет снег, только глупый да ленивый просидит в эту пору на печке. Никак нельзя зевать!

Любит Номоконов свободный поиск. Сам за себя думай и действуй — полный простор. Обрадовался стрелок, товарищей вокруг себя собрал. Забайкальские охотники, сказал, загодя намечают охоту в день первого снега. Ещё летом молодняк посчитают, тропки запомнят, па-душки, зимовье поставят. Обыкновенный охотник встанет в день первого снега на лыжи и пошёл. Глядишь, и убьёт белку. А знающий кусочки от шкурки зимнего зайца приколотит к носкам лыж, потому и с соболем явится. Вроде бы маленькое дело, а большую пользу даёт. Откуда знать простому охотнику, что в день первого снега «лапки мочит» маленький зверь, все заново вынюхивает, проверяет— словом, низом ходит. С земли и глядит. Так заметили тунгусы, что шибко боится зверь кончиков чёрных лыж, режущих снег, больше самого человека. Людям, которых охота кормит, все приходится примечать. На каждую пору собирают они науку — хоть на весну, хоть на зиму, хоть на лето. На фронте — особое дело, однако Номоконов давно думал о зимней охоте, узнавал, когда в qthx местах большой снег падает. Давно и тропинку заприметил — обязательно пройдут по ней немцы. Маленькие воронки возле вражеской траншеи подсмотрел, а только к снегопаду их оставил. Откуда на выбор можно ударить? У каждого, поди, такие намётки есть? Словом, вся местность после снега переменится. Надо загодя выйти, поближе к немцам подобраться, удобные точки занять. Где фашистам сладить с народом, который на своей земле живёт? Наверняка в траншеях посидят, о тёплой шубе думать будут. Утром спохватятся, следы будут искать на свежем снеге и, когда не увидят их, уши развесят. Так подумают, что нашего брата дрова собирать заставили.

И старший сержант Юшманов поддержал Номоконова. Понимает человек, что значит снег для охотника, приходилось и ему бродить по таёжным дебрям. До войны жил Юшманов в Ленинграде, учился в университете народов Севера, а вот и к нему заползло в сердце томительно-радостное чувство. Не забыл звериные тропинки. И у него заныли старые раны — с медведем когда-то схватился. Хорошо познакомился с ним Номоконов, по душам говорил.

Вначале о положении на фронтах спросил Юшманов. Знает ли лесной человек, как тяжело стране? Хорошо понимает это Номоконов, и воюет он за то, чтобы легче стало народам, попавшим под фашистский сапог. Всю Западную Европу придавили гитлеровские разбойники, а теперь к Москве рвутся. Украину захватили, хлеб и уголь воруют, советский народ угоняют в Германию. Слышал ли Номоконов про Ленинград? Ну как же… В беде оказался этот город, в окружении, в блокаде. Не хвали, старший сержант, этот город. Чего там сады и прямые улицы, чего там Нева — не сравнить, поди, эту речку с бурливой Леной, на скалистых берегах которой не раз приходилось бывать тунгусу Номоконову. Лена —это море, а Нева — синенькая жилка на карте. Дело не в местности. Для Номоконова Ленинград — особый город. Он самый огромный в мире и самый что ни на есть дорогой. Это город, где началась революция, город, где работал Ленин, тот самый город, который своим светлым лучом осветил самые дальние окраины и лесные трущобы. Тебя, старший сержант, ещё на свете не было, когда следопыт Данила Иванович Номоконов бумагу, подписанную Лениным, привёз на стойбище. В сибирской газете пропечатали её, в Читу за ней ездили, лучших по всей округе охотников за ней посылали. Писал Ленин из города на Неве, что самым отсталым народам волю даёт партия, равные права! Самый слабый человек голову мог поднять, слово сказывать… Свои кулаки были на стойбищах, старейшины да шаманы разные. Командовать привыкли, добычу бедняков присваивать да по пять-шесть жён иметь. Не понравилась кулакам ленинская бумага. А простой народ шибко обрадовался, по-новому стал жить. Давно знают таёжные люди о Ленине и Ленинграде. Неподалёку он теперь, рядом. Правильно, старший сержант. Ежели плохо воевать в этих местах, все силы бросят фашисты на город революции, все дома сожгут, всех людей заморят. Беда там настаёт, голод! Солдаты смелее сказывают промеж себя. Ничего нет у ленинградских людей — все запасы пожёг фашист. Ни хлеба, ни крупы, ни табаку. С того фронта есть люди, говорят, что совсем дикими стали немецкие солдаты. Уничтожить наш народ взялись под корень. Специально караулят — наводят. Это когда ленинградские матери да ребятишки соберутся возле лавок за своей порцией — туда снаряд садят, в гущу. Это как? Чего делать тогда? Словом, так, старший сержант: цена фашисту — одна пуля.

• Предыдущая
• 35/76
• Следующая