Смертельные враги - Зевако Мишель - Страница 3

• Предыдущая
• 3/140
• Следующая

По другую сторону двери послышался жуткий крик тревоги и ужаса. Это Монтальте; потрясенный, он кричит во весь голос, он рычит, сраженный этой непредвиденной развязкой: – Умерла?.. Как?! Она умерла! Безумец! Почему я не подумал о том, что, не желая попасть в лапы палача, Фауста покончит с собой!

И почти тотчас же он неистово обрушился на дверь; яростно колотя в нее кулаками и задыхаясь, он призывал:

– Скорее! Скорее! Помогите! Вдруг ее еще можно спасти?!

Попытка оказалась бесплодной, и, обращаясь к стражникам, которые безучастно присутствовали при этом взрыве отчаяния, он закричал:

– Откройте! Да откройте же! Говорю вам – она умирает... Ее надо спасти!

Один из стражников ответил:

– Эту дверь может открыть лишь верховный судья.

– Эркуле Сфондрато?! Будь я проклят!

И Монтальте рухнул на колени, обхватив голову руками и сотрясаясь от рыданий.

В этот момент чей-то голос произнес:

– Я тоже имею право открыть эту дверь... И я открываю ее!

Одним прыжком Монтальте вскочил на ноги, взглянул на человека, сказавшего эти слова, и прошептал с выражением скрытого ужаса, смешанного с почтительностью:

– Великий испанский инквизитор!

Иниго де Эспиноза, кардинал-архиепископ Толедский, великий испанский инквизитор, близкий родственник и преемник Диего де Эспинозы, был человеком лет пятидесяти, высоким, сильным, с лицом спокойным и бесстрастным, лишь изредка выражавшим хоть какое-то искреннее чувство. Вот уже месяц инквизитор находился в Риме. Он приехал сюда с миссией, о которой никто ничего не знал. Он вел многочисленные беседы с Сикстом V, при которых никто не присутствовал. Правда, было замечено, что престарелый папа – некогда весьма крепкий мужчина и опасный соперник в дипломатических баталиях – выходил после этих бесед с Эспинозой все более и более разбитым, все более и более постаревшим. Стало известно также, что назавтра инквизитор должен отбыть обратно в Испанию.

Следуя повелительному жесту Эспинозы, стражники поклонились, дрожа, и отошли в дальний конец коридора.

Не добавляя к сказанному ни слова, Эспиноза открыл дверь и вошел в темницу.

Монтальте устремился вслед за ним; сердце его отчаянно билось от безумной радости, его переполняла надежда – столь же великая, сколь и безрассудная. Совершенно уверенный, сам не зная почему, что сейчас свершится чудо, – ради него и прямо у него на глазах! – он бросился к узкой кровати, на которой покоилось тело Фаусты.

Внезапно он замер как вкопанный... Его блуждающий взор, исполненный боли, ярости и ненависти, остановился на крохотном существе, лежавшем на руках служанки.

Единственного взгляда на этого ребенка хватило, чтобы в мозгу этого сильного человека закружился целый вихрь беспорядочных мыслей, проникнутых всепоглощающей злобой, начисто сметающей любое человеческое чувство и не оставляющей ничего... ничего, кроме смертельной ненависти... Этот младенец – сын Пардальяна!

По-видимому, какой-то таинственный, но безошибочный инстинкт предупредил невинное создание, ребенок жалобно заплакал и прильнул к той, кому отныне было суждено стать его матерью.

Мирти, не сводя глаз с искаженного лица незнакомца, еще крепче сжала ребенка в своих объятиях, словно защищая его.

Ни одна деталь этой мгновенной немой сцены, красноречивый смысл которой был поистине ужасен, не ускользнула от острого взгляда великого инквизитора.

Однако он сказал спокойно, почти мягко, указывая на открытую дверь:

– Вы свободны, женщина. Выполняйте материнский долг, завещанный вам... Ступайте, и да хранит вас Господь!

И добавил повелительно, обращаясь к двум стражникам, по-прежнему неподвижно стоявшим в глубине коридора:

– Пропустите ее, да свершится милосердие Сикста!

Мирти, прижимая к груди сына Пардальяна и не проронив ни слова, переступила порог и быстро удалилась.

Эспиноза закрыл дверь и спокойно сел у изголовья мертвой Фаусты.

Когда ребенок исчез с глаз Монтальте, тот повернулся к Фаусте, чье побледневшее лицо в ореоле роскошных длинных волос выделялось на фоне белой подушки. Минуту он смотрел на нее, а затем упал на колени, схватил ее – уже холодную – руку, свисавшую с кровати, и, запечатлев на ней долгий поцелуи, разрыдался:

– Фауста! Фауста!.. Неужели это правда, и ты умерла?..

Вдруг он вскочил; глаза его налились кровью, в руке был зажат кинжал, он ревел:

– Горе тем, кто убил ее!..

Но оказавшись лицом к лицу с инквизитором, он словно очнулся, и понимание происходящего мгновенно вернулось к нему. Теперь он уже обращался к Эспинозе, и голос его был то страстным, то умоляющим:

– Монсеньор! О, монсеньор! Я чувствую: это вашей волею я приведен сюда! Зачем?.. О, монсеньор... Не знаю, возможно, мой рассудок гибнет, но мне кажется... да, да, я догадываюсь... я чувствую... я вижу – вы здесь для того, чтобы свершилось чудо... Ведь вы вернете ее к жизни, ведь так?.. Ради всего святого, говорите же, монсеньор!.. Говорите же, или, клянусь Господом, я последую за ней!..

Яростным жестом он направил кинжал в свою собственную грудь, готовый поразить себя.

Тогда Эспиноза, по-прежнему спокойный, сказал:

– Сударь, яд, который принцесса Фауста приняла на ваших глазах, был ей продан Магни, известным торговцем травами... Магни – мой человек... Существует единственное противоядие... Это противоядие у меня при себе... Вот оно!

И Эспиноза, порывшись в своем кошеле, вынул оттуда крохотный флакон.

Вопль безумной радости сорвался с губ Монтальте. Он обхватил ладони инквизитора и прошептал дрожащим голосом:

– Ах, монсеньор, спасите ее!.. Спасите Фаусту, а потом возьмите мою жизнь... Я отдаю ее вам.

– Ваша жизнь слишком дорога, кардинал... То, что я собираюсь просить у вас, слава Богу, менее существенно.

Это было сказано очень просто, даже ласково.

И тем не менее у Монтальте возникло ясное предчувствие, что инквизитор предложит ему какую-то чудовищную сделку, от которой и будет зависеть жизнь или смерть Фаусты. Однако же он посмотрел Эспинозе прямо в лицо и сказал:

– Все, что угодно, монсеньор! Просите!

• Предыдущая
• 3/140
• Следующая