Сын шевалье - Зевако Мишель - Страница 17
- Предыдущая
- 17/160
- Следующая
Вслух же он произнес, указывая на бедную обстановку комнаты:
— Ведь это нищета! Я подарю вам дворец. У вас будет дом, как у принцессы, толпа лакеев, горничные, оруженосцы, пажи, камеристки, свитские дворяне… Сто тысяч ливров ренты пожизненно, титул, допустим, маркизы… для начала, пока я не подыщу вам какого-нибудь принца, молодого, смелого и красивого… Вы только представьте себе все это. Подумайте, прежде чем сказать нет.
Она воскликнула почти рассерженно:
— Я ничего не хочу — ни титулов, ни ренты, ни прекрасного принца! Я прошу только одного: остаться тем, что я есть. От матери я унаследовала драгоценности и имение Сожи, которое приносит по меньшей мере две тысячи ливров в год. Я богата, сир. Для меня этого даже много, и на бедных я расходую больше, чем на себя. Мне нет нужды раздумывать… Я много лет раздумывала, как поступлю, если произойдет то, что случилось сегодня. Прошу вас — смиренно, но со всей твердостью — забыть обо мне, оставить меня в нынешнем моем положении. Если вы окажете мне эту милость, моя благодарность к вам будет бесконечной.
— Клянусь Святой пятницей! Да это просто безумие! И все лишь потому, что вы повстречали этого прощелыгу!
Девушка выпрямилась, и на ее нежном лице появилось жесткое, почти суровое выражение. С удивительной холодностью она произнесла:
— Мне хотелось бы узнать, что намерен король делать с юношей, которого назвал прощелыгой?
В хитрых глазах Беарнца блеснул лукавый огонек, доказывавший, что он уже решил для себя этот вопрос.
— Вам известно, какое ему будет предъявлено обвинение? — небрежно осведомился он, следя краем глаза за дочерью.
Бертиль слегка побледнела, однако ответила твердым голосом:
— Да. Это называется оскорблением величества!
— Так вот, он понесет наказание, предусмотренное в подобном случае.
Девушка побледнела еще больше. Но в голосе ее сохранилась прежняя твердость, и королю даже показалось, что он слышит некую угрозу, когда она спросила:
— Это неизбежно? Ничто не может заставить вас изменить решение?
— Ничто! — решительно ответил король.
А про себя добавил: «Клянусь Святой пятницей! Любопытно, что она предпримет?»
Теперь Бертиль была бледнее смерти. Но — поразительная вещь! — она вовсе не потеряла спокойствия. Встав прямо перед своим отцом и пристально глядя ему в глаза, она сказала безжизненным голосом:
— Сир, дочь Бланш де Сожи умоляет вас помиловать этого молодого человека. Дочь Бланш де Сожи, вы слышите, сир?
Генрих, пораженный такой торжественностью, на секунду заколебался. Но он решил довести дело до крайности, а потому ответил ледяным, не допускающим возражения тоном:
— Даже если бы сама Бланш де Сожи восстала из могилы, чтобы умолять меня о пощаде, я сказал бы: нет!
Бертиль слегка покачала головой, словно говоря себе: я этого ожидала!
— Бог свидетель, сир, — сказала она с горечью, — мне хотелось избавить вас от стыда и не ворошить воспоминания… а также избавить вас от стыда за настоящее!
— Что вы имеете в виду? — спросил Генрих, немного встревожившись.
— Вы сейчас узнаете… Если бы речь шла обо мне одной, я бы скорее покончила с собой… вам это известно. Но вы, вы смеете угрожать тому, кого я люблю! Поэтому я не стану молчать. И если слова мои покроют вас позором, вините за это только себя. Вы сами того захотели.
— Такой прелестный ротик — и столько громких слов! — промолвил Генрих с насмешкой, хотя уже начинал сожалеть о своем упрямстве.
Не обращая на него внимания, Бертиль продолжала:
— Шестнадцать лет назад весенним вечером, так похожим на сегодняшний, некий мужчина проник в спальню невинной и чистой девушки… считая себя вправе так поступить, поскольку он носил титул короля и поскольку выпитое за ужином вино ударило ему в голову. Вы знаете, о ком идет речь, сир: это были вы. Девушка же эта стала потом моей матерью… Заметьте, я просто излагаю факты, не давая им никакой оценки. Я щажу вас — человека, отказавшегося помиловать юношу, виновного лишь в том, что скрестил свою шпагу с вашей рапирой, как будто шпага верного дворянина хуже рапиры короля! Вас щадит дочь вашей жертвы, которая могла бы оказаться жертвой сама — и вы не услышите, каких эпитетов заслуживает то, что совершил некогда этот мужчина.
— Премного благодарен, дитя мое. Продолжайте, вы меня заинтриговали.
С прежней холодностью Бертиль возобновила свою речь:
— Он обесчестил девушку, пользуясь превосходством силы. Это, полагаю, не менее страшное преступление, нежели то, которое вы не можете простить, сударь.
При слове «сударь» король с негодованием вскинул голову, однако тут же взял себя в руки и презрительно улыбнулся.
— Но вот чего вы, вероятно, не знали… хотя это вряд ли остановило бы вас: у Бланш де Сожи был жених, которого она обожала.
Генрих вздрогнул. До этой минуты он слушал с нарочито рассеянным видом. Но, конечно, некоторые подробности, как только что заметила девушка, были ему неизвестны, ибо он насторожился.
— Моя обесчещенная мать, — продолжала Бертиль, — не осмелилась признаться в своем позоре любимому; не считая себя более достойной его, она под каким-то предлогом разорвала помолвку и освободила своего жениха от всех обязательств. Этот честный дворянин обожал мою мать. Угадывая некую роковую тайну, он добился признания от той, которую не переставал любить. Он был безупречным, верным дворянином и объявил моей матери, что готов, несмотря ни на что, взять ее в супруги. Этим предложением он выказал уважение и ей, и самому себе. К несчастью, мать моя была слишком горда, чтобы согласиться. Тогда они приняли решение соединиться в смерти. Все было уже подготовлено для двойного самоубийства, когда Бланш де Сожи обнаружила, что должна стать матерью. И вы знаете, что они сделали, сударь? Они решили дождаться рождения ребенка, а затем уже осуществить свой план. И все было исполнено, как они задумали. На следующий день после моего появления на свет они оба выпили яд… Да, они соединились в смерти. Если вам доведется побывать в Сожи, сударь, вы увидите могилу с двойным крестом. Под ним покоятся те, что соединились в смерти, ибо в жизни их разлучила прихоть одного человека — потому что это был король, потому что он был пьян и желал развлечься. Разве это не называется двойным убийством, сударь?
У короля пропало желание язвить. Слегка побледнев и опустив голову, он слушал эту не известную ему историю, явно сожалея о том, что начал столь опасный разговор.
Видя, что он молчит, девушка с глубокой горечью произнесла:
— Вот так на следующий день после рождения я осталась без матери и без отца. Однако едва я научилась хоть что-то понимать, мне стало известно, что отец у меня есть. Но где же он, этот отец? Чем занимается? Как его зовут? Этого я не знала. Старая служанка, заменившая мне мать, с младенчества научила меня молиться за маму на небесах и за отца — чтобы он вспомнил о своей дочери и вернулся к ней. Благодаря этой молитве, которую повторяла каждый день, я и узнала о существовании отца. Мне незачем рассказывать вам, какими вопросами осаждала я кормилицу; их было множество, но ответ я получала только один — если отец мой вернется, я должна буду его простить. В конце концов я перестала спрашивать.
Бертиль умолкла,
— К чему вспоминать о вещах мучительных и для вас, и для меня? — мягко Сказал Генрих.
— Вам необходимо это знать! И вы сами этого захотели. Примерно два года назад кормилица увезла меня из Сожи в Париж. На вопросы мои она отвечала, что отец живет в этом большом городе, что здесь я буду ближе у нему и, возможно, смогу с ним встретиться, чтобы дать весть о себе и пробудить в нем жалость. Но отец мой так и не появился. Кормилица, однако, заверила меня, что о моем приезде он извещен.
— Клянусь, что мне никто ничего не сообщал, — поспешно проговорил король.
Девушка устремила на него пронизывающий взор, словно желая прочесть все, что таилось в глубинах его души.
— Быть может, — холодно заметила она. — Между тем, добрая моя кормилица, уже очень старая и больная, умерла, завещав мне шкатулку с пергаментными свитками. Из этих бумаг узнала я историю своего рождения и смерти матери. Для пятнадцатилетней девочки, ничего не знающей о жизни, это было тяжким ударом. Но, благодаря кормилице, мысль о прощении столь глубоко укоренилась в моем сердце, что мне и в голову не пришло проклинать отца. Мне хотелось посмотреть на него, и это удалось сделать без труда. Я могла бы и, вероятно, должна была вернуться в Сожи. Не знаю, какая тайная надежда удержала меня. Уверяю вас, что я не испытывала ни гордости, ни радости при мысли, что отец мой король. Просто мне казалось немыслимым, что монарх может быть повинен в столь отвратительном деянии. Конечно, я не сомневалась в правдивости матери, но верила, желала верить, что произошла какая-то ужасная ошибка и что отца можно упрекнуть в легкомыслии, но не в злом умысле. И я говорила себе, что если отец проявит хоть толику любви ко мне, то я от всего сердца прощу его за себя и за мать. Ничего другого мне не нужно было. У меня и в мыслях не было, что король мог бы признать меня своей дочерью. Я лишена честолюбивых устремлений. Обнять отца и исчезнуть, раствориться в забвении, вернувшись в мои дорогие рощи в Сожи, — вот о чем я мечтала. И других грез у меня не было, клянусь вам.
- Предыдущая
- 17/160
- Следующая
