Женщина-зима - Знаменская Алина - Страница 37

• Предыдущая
• 37/71
• Следующая

– Тебе что же, платют много, что ты так урабатываешься? – допытывалась Плешивка. – Скакать-то целый день тоже небось устаешь?

– Танцевать люблю, баб Кать. Да и что здесь делать-то еще? С тоски сдохнуть можно.

– Кавалера заведи.

Марина в ответ лишь презрительно фыркала. Выказывала презрение деревенским кавалерам.

– Пф-ф… Нормальных пацанов-то у вас нет.

– Как нет? – обиделась за своих Плешивка. – Какие в армии, какие в городе учатся. Летом понаедут, отбоя не будет.

– Летом… – передразнила Марина, словно речь шла о конце света, который, говорят, настанет, но, может, и не настанет.

Одевалась Марина хорошо. Дорого одевалась. Привезла себе из города кожаный плащ – белый, с двумя черными полосками. Словно не по деревне в грязь собиралась в нем ходить, а по проспекту. Сапоги на шпильках. Одних джинсов Плешивка насчитала у танцорки пять штук – и черные, и белые, и драные в махрах, и с картинками, и в блестящих белых камушках. «Со стразами», – объяснила Марина, блестя задницей в стекляшках перед зеркалом.

– Родители небось бизьмесьмены? – осторожно разведывала Плешивка. До смерти было любопытно, откуда у танцорки деньги на дорогие тряпки.

И Полина-медичка, и завклубом, и библиотекарша – все клубные получали мало, и работа их считалась непрестижной. Плешивка об этом по телевизору слышала.

– Стала бы я с родителями-бизнесменами в деревне отираться, – хмыкнула в ответ Марина. – Ты что, баб Кать? Обычные родители. Мама дома с братишкой сидит. А отчим на железке вкалывает. День-ночь – на двое. Живем как все.

– Как все! – причмокнула Плешивка, недоверчиво оглядывая Маринины стразы. – Как все…

Конечно, молодежь сейчас одевается хорошо. Чуть ли не каждую субботу в город на барахолку мыкаются. Автобус битком. Но надо признать – до Марины завидовским девкам далеко. То ли носить не умеют, то ли чё? Не могла понять Плешивка.

Молодежь за Мариной табуном ходит. Это не удивляет, это как раз нормально. Плешивку занимало другое: почему Марина никого не выберет себе в кавалеры? Много – это все равно что никто. Ходят пацаны за ней толпой по деревне, словно кобели весной. Крыльцо семечками исплюют, окурками палисадник загадят. Ходил бы один – не было бы такого беспорядку.

Раз в две недели уезжала Марина в город. Собиралась основательно. Набирала в магазине конфет, игрушек. Полинин Тимоха приносил ей с утра молока – утрешник, парное. Нес молоко до автобуса, провожал. Возвращалась Марина в понедельник утром. Задумчивая какая-то, смурная. Долго сидела у окна в своей спальне, пялилась в огород. Там, в огороде, промышляла толстая черная, с отливом, ворона. Косила глазом в сторону собачьей конуры. Зазевается собака – ворона шасть к миске, урвет какой-нибудь кусок. Так было почти всегда. Ворона кормилась здесь давно, отяжелела.

Наглядевшись на ворону, Марина выходила на крыльцо, курила. Плешивка в такие дни не лезла с вопросами к квартирантке. Не то чтоб из вежливости, а чувствовала, что не время. Но из этих поездок и возвращений сделала вывод: у Марины кто-то есть в городе. Этот кто-то и дает ей денег на тряпки. Возвращаясь, танцорка всякий раз тяжело переживает разлуку. «Видно, связалась с женатым», – думала Плешивка и сочувствовала Марине.

Кроме сердобольной бабы Кати, в деревне проявлял сочувствие приезжей еще один человек – медичкин сын Тимоха. Он частенько провожал танцорку после клуба. Нес за ней тяжелый магнитофон.

Техникой обеспечил Марину Добров, которого в Завидове сразу же окрестили однозначно – Спонсор. Оставлять дорогую технику в клубе Марина опасалась – там не было сторожа. Длинный худой Тимоха безропотно тащил магнитолу от клуба до дома Плешивки. Иногда Марина и Тимоха сидели на крыльце, разговаривали. Но разве Тимоха – кавалер? Он хоть и большой, но все же пока маленький. Долго не могла Плешивка раскусить квартирантку. Мучилась. Когда раскусила – успокоилась. Но это случилось гораздо позже, когда стало совсем тепло и молодежь словно бы сбесилась – шумными стаями забродила по ночам.

А пока стояло начало мая, готовились зацвести сады, в овраге за селом из последних сил держалась черемуха – чтобы не раскрыть свои секреты раньше времени, дотерпеть до положенного срока. Дух в деревне стоял особенный, какой бывает только в мае. В палисадниках тут и там белым брызнули нарциссы. Возле дома Полины дружно торчали вдоль дорожки тугие головки ирисов, готовые раскрыться. Проглядывали сиреневым. Тимоха вывел из гаража свой мотоцикл. Проверял целый день, налаживал. Вечером ураганил по деревне, гонял кур. А на другой день, разрезая звуком тугой прозрачный воздух, подрулил к домику Плешивки, несмело улыбаясь, взглянул на крыльцо. Марина, по своему обыкновению, курила на приступке, никого не стесняясь. Молча кивнула Тимохе, не меняя позы.

– Айда за черемухой! – позвал он.

– Куда?

– Я место знаю.

Марина выбросила окурок в палисадник, спрыгнула с крыльца. Минута – и она готова. Сидит позади Тимохи, обняла его за талию.

Едут. У Тимохи дух зашелся. И зачем овраг с черемухой так близко? Зачем до него не как до райцентра? Как горит его кожа под маленькими пальцами Марины – не описать. Как он спиной чувствует живое тепло ее груди, а шеей – дыхание! Ехал бы и ехал так целую вечность. Но овраг – вот он. И все же Тимоха схитрил. Сделал крюк, как бы выбирая место, где лучше оставить мотоцикл. Выбрал. Марина спрыгнула и стала скакать, как дедова молодая коза Белка. Тимоха понимал эти ее скачки. Марина скакала и танцевала на траве от восторга, он и сам испытывал пьяный восторг весны, усугубляемый сладким духом черемухи. Но скакать Тимоха стеснялся. Он стоял возле мотоцикла и улыбался, глядя на девушку. Потом они спустились в овраг, в его сырую прохладную сердцевину, в самую гущу дурманящего, неправдоподобного в своей густой щедрости, аромата. Где-то здесь, не дожидаясь ночи, вовсю щелкал соловей, выводил рулады.

– Мамочка моя! – всплеснула руками Марина. Она не нашла больше, что сказать. Тимохе вдруг стало стыдно за пустые бутылки, валяющиеся тут и там под ногами. За консервные банки и использованные презервативы, то и дело попадающиеся на глаза. Как-то не учел он всего этого. Не замечал, что ли, раньше? А если бы учел, то не поленился бы, приехал заранее, прибрал… Но Марина, казалось, ничего не замечала, кроме самой черемухи, этих белых пахучих облаков с синими окошками неба меж веток.

Тимоха полез наверх, ломал ветки и подавал Марине. Вскоре она сама стала похожа на облако. Смеясь, позвала Тимоху: хватит!

Вернулись к мотоциклу.

– Айда кататься! – затаенно, боясь отказа, позвал Тимоха.

– Айда! – передразнила Марина.

Поехали. Мотоцикл ревел на всю округу, Марина смеялась, подпрыгивая на кочках, черемуха щекотала парню шею.

В лугах за селом было пусто, звонко от ветра и прозрачного воздуха. Молодая зелень била в глаза своей неприкрытой яркостью. Грунтовая дорога весело бежала меж полей, и здорово, что не было ей конца и края. Так можно было лететь, подпрыгивая на кочках, довольно долго, целую вечность. Тимоха ни на что в мире не променял бы эти мгновения. Но нужно было возвращаться, обещал матери помочь по хозяйству. Ей некогда – завтра театр уезжал в район на фестиваль.

Тимоха подрулил к самому крыльцу Плешивки. Мотоцикл с треском отфыркивался после гонки. Плешивка, щурясь от солнца, смотрела на них через окно. Марина спрыгнула на землю в облаке черемухи, легко вспорхнула на крыльцо. Там лицо в черемуху окунула – надышаться. И оттуда Тимохе пальчиками сделала «пока».

У парня сердце выпрыгнуло и по крыльцу вслед за Мариной – прыг, прыг…

За танцоркой уже дверь закрылась, а он все таращился вслед с блаженной улыбкой.

С остатками улыбки он и домой пришел. Взял ведро с мешанкой, понес корове. И вернулся – выражение лица не изменилось. Физиономия сына весьма удивила Полину.

– Тим, да ты слышишь ли, что я говорю?

Тимоха с трудом вынырнул из своего блаженного состояния и уставился на мать.

• Предыдущая
• 37/71
• Следующая