Сансара - Зорин Леонид Генрихович - Страница 20

• Предыдущая
• 20/27
• Следующая

Но, переполненный этим днем, я ощущал, что давным-давно был в моей жизни этот фонтан — молочница с разбитым кувшином, был и Кагульский обелиск, что вдоль Большого пруда я прогуливался, что видел сны о Большом Дворце.

— Спасибо, — сказал я Марианне.

Неожиданно она тихо выругалась. Бугорин весело рассмеялся, а я лишь спросил ее:

— В чем дело?

— Все в порядке, — отозвалась она. — Вы не забудьте оставить ваш отзыв о проведенном мероприятии в книге жалоб и предложений.

И тяжко вздохнула:

— Чтоб им аукнулось. Даже язык у нас украли. Мероприятие… будь ты неладно.

Я утешительно произнес:

— Если украли, то не у вас.

Она огрызнулась:

— Не в лоб, так по лбу. Не говорю на советской фене, зато матерюсь, как пьяный скобарь.

Я сознавал, что, долго глядя на это пустынное великолепие, можно не только воспарить. Можно взглянуть окрест себя и приземлиться в коммуналке — в невской цитадели их много. Не хочешь, а взвоешь над этой разгромленной, безжалостно развенчанной жизнью. Но я-то при чем и чем виноват?

— Не реагируй, — шепнул Бугорин. — Сегодня мадам у нас не в себе.

Прогулка имела драматургию: после памятника смуглому отроку сюжет завершался в лицейском корпусе.

Здесь-то произошла неожиданность. Я шел на встречу с прославленной кельей, с заветным четырнадцатым нумером, где Пушкин провел так много лет, отделенный лишь легкой перегородкой от точно такой же пущинской комнатки. Как всякий из приходивших сюда, я мысленно оживлял предметы — на этой кровати он привстал, а в эту стенку стукнул к Жанно: еще не заснул? И ждет ответа. Я был готов испытать волненье и не был обманут — оно пришло.

Но потрясение — необъяснимое, внезапное, как укол, как ожог — случилось пред комнатой Горчакова. Оно напомнило мне ту дрожь, которая прошла сквозь меня, когда я смотрел на его портрет. Вновь эта мелькнувшая тень зарницы, словно предшествующая прозрению. Вновь то же, взрывающее действительность, сближение времени и пространства, вдруг слившихся в точке пересечения. С минуту меня не покидало чувство, похожее на узнавание чего-то знакомого, пережитого, исчерпанного моим существом. Но — странным образом сохраненного силой, не имеющей имени. Недаром созвучие наших фамилий воспламенило в двадцатом веке воображение поэта.

На всем обратном пути я молчал. Не хотелось ни вслушиваться в реплики, которыми Марианна Арсеньевна обменивалась то и дело с Бугориным, ни в их содержание, ни в интонацию, нервную и многозначительную. Не хотелось произносить слова.

От нее не укрылось мое состояние. Она сказала:

— А он все помалкивает. Не вспоминаете, часом, Каплина и принцип цивилизационной литоты? Для этого нынче — отменный повод.

— Какое-то странное наваждение, — пробормотал я. — Словно я жил здесь.

— Дежа вю, — протянула она с улыбкой.

— Нет. «Дежа вю» — дело известное. «Уже виденное». А я — о пережитом.

Марианна Арсеньевна задумалась.

— Придется изобрести новый термин. «Дежа векю».

— Что это значит?

— Именно то, что вы сказали. «Уже пережитое». Устраивает?

— Как бы то ни было, — сказал я, — благодарю вас за этот день.

— Недаром наш Стефан в такой эйфории, — заметил, усмехнувшись, Бугорин.

Не сразу я понял, что речь о Планинце. Марианна ничего не сказала, ограничившись неприязненным взглядом.

Бугорин сказал:

— Я тоже — на уровне. Не зря настоял на граде Петровом. Лучшее место для парада.

— Вы — организатор от Бога, — откликнулась Марианна Арсеньевна.

Многозначительность ее тона вновь неприятно меня удивила. Но Бугорин не то ничего не заметил, не то не захотел замечать.

— Царь Петр все-таки знал, что делал, — сказал он. — Хотя, безусловно, мог бы поаккуратней стричь нашу бороду.

— Бороду вам состриг не Петр, а симбирский цирюльник. И вообще — снявши голову, по бороде не плачут.

Куда девалась вся ее выдержка? Однако Бугорин лишь улыбнулся. Он добродушно повел своим хоботом:

— Живите и дайте жить другим. Не надо хоронить раньше времени ни нас, ни себя, моя дорогая.

После ужина мы быстро расстались. Вернувшись к себе, я решил, что лягу. Но разве же я засну? Пустое. День в Царском не только смешал эпохи, разворошил мое сознание. Я нынче имел неосторожность впустить в себя нечто непознаваемое и непосильное для себя. Оно изначально несовместимо с маленьким слабым человеком, однажды родившимся в городе Ц.

— Дежа векю, — шепнул я тревожно.

Я вдруг подумал об Олеге. Уже давно не стало империи, вокруг злорадный, враждебный мир, а он все тоскливо и яростно ищет свой Третий Рим, которого нет. Четвертому не бывать и вовсе.

Все нынче на себя не похожи. Чем объяснить непонятную взвинченность и резкость Марианны Арсеньевны? Она никогда себе не позволяла пикироваться при мне с Бугориным. Вот уж образцовый сотрудник! Приветливость, подтянутость, собранность. Какая муха ее укусила? Впрочем, и я немногим лучше.

В дверь постучали. Я распахнул ее и увидел Марианну Арсеньевну.

— Еще не спите? — спросила она.

— Как видите.

— Мне тоже не спится.

— Хотите кофе?

— Нет, не хочу.

Она уселась поглубже в кресле, устало скинув туфлю с ноги, поджав под себя босую ногу.

— Удивило, что я зубки показывала?

— Пожалуй. Это не в ваших правилах.

— Правила надо нарушать. Время от времени.

— Что ж это, бунт?

Она небрежно махнула рукой.

— Какой уж там бунт? Полет шмеля. Как выразился британский поэт: Not with a bang, but a whimper.

— Переведите заодно.

— Не с грохотом, но с визгом. Что делать? Каждый мечтает о независимости, а сохранить ее невозможно. Но позаботимся хоть о достоинстве. Оно заменяет независимость в заведомо проигранной ситуации.

Она попыталась усмехнуться:

— Тоже литота. Везде, во всем. Привет вам от господина Каплина.

— У вас конфликт с Олегом Петровичем? — спросил я и сразу сообразил, что спрашивать об этом не следовало.

— Ну что вы? Какой может быть конфликт? Я зарабатываю на хлеб и хорошо об этом помню. Но не всегда же аплодировать каждому слову и каждому чиху. Кроме того, на нашем манеже ему достаточно аплодировали. Кстати сказать, вы не заметили — у аплодирующих людей почти мгновенно глупеют лица.

Уверен, мое было не умней — во всяком случае, в эту минуту. Уверен, что я любил впервые — и это случилось под пятьдесят. Не знаю, чего во мне было больше — нежности, горечи или страсти.

Чувствовала ли Марианна Арсеньевна, что происходило со мной? Не знаю. Но она мне сказала, что нынче останется у меня.

Мы мало говорили в ту ночь, могу лишь гадать, о чем она думала. Но я, когда мы с нею простились, думал о том, что всякая жизнь послушна закону равновесия. За тусклую юность, за пресный брак, за сонный уют родного города, за тесные комнаты в отчем доме, за наш потешный альбом с застежками судьба расплатилась со мною сполна.

В сущности, все, что мне сейчас нужно, — в конце концов заснуть. И — не больше. Ныне я знаю, как мало требуется. Прошлой весною жил я в Ницце («О, этот Юг! О, эта Ницца!»), жилье мое было достаточно скромным. Обед мне приносили в судках из ближней кухмистерской, очень пристойный.

Один господин, меня посетивший, был, как мне кажется, фраппирован (не меньше, чем мои сыновья): недавний канцлер, светлейший князь — и эти судки! Нет, воля ваша, вот уж престранный faзon de manger!

Все мы в плену своих представлений. Цена этим представлениям — грош. Его смятение меня позабавило. Люди ребячески неуемны, тратят свой порох на пустяки. Какое значение, в чем обед — в судках иль на фарфоровом блюде? Был бы он вкусен, все прочее — вздор. Какое значение, где я сплю — на скромной кровати, на пышном ложе — уснуть бы, остальное неважно.

Падчерица меня уверяет: надобно просто твердить стишок, который издавна полюбился. «Несколько раз его повторите — все неотвязные думы исчезнут, станет покойно и хорошо».

• Предыдущая
• 20/27
• Следующая