Третий Рим - Жданов Лев Григорьевич - Страница 34
- Предыдущая
- 34/100
- Следующая
– То-то и дело: жалует царь, да не жалует псарь! – уже негромко, сквозь зубы проворчал упрямый, не привыкший сдаваться скоро князь. – Э, видно, домой мне пора!..
И он стал подниматься при помощи слуги, который неподалеку наготове стоял.
– Да, уж видно, пора!.. – раздались и еще голоса, больше «чужаков».
Хозяин последних не стал особенно удерживать. Прощанье да поклоны. Проводы до сеней пошли.
– А только вас, гости дорогие, – обращаясь к группе «своих», сказал Адашев, – не пущу я так скоро. Такая мне радость!.. В кои-то веки всех моих печальников да доброхотов в моем дому повидать пришлося!.. Уж не пущу! Хошь ворота на запор!
– Ладно; посидим еще! – за всех отозвался Мстиславский.
– Да не здесь… Я вот гостей дорогих провожу. А потом в другую горницу перейдем. Хоть и помене она, да прохладнее там. И топить нынче не сказано… Туды нам и подадут все…
Быстро проводив уезжающих, вернулся хозяин к пирующим. Поодиночке, по просьбе хозяина, поднимались «свои» и в сопровождении Алексея, пришедшего с отцом, направлялись во внутренние покои, в терем. Давая гостям простор, хозяйка и дочка Адашева со всеми девушками и мамками ушли из этой половины. В светлице девичьей сидят они теперь, свою беседу ведут.
А два больших покоя убраны изрядно, столами уставлены, только и ждут прихода людей.
Так вышло, что наверх только человек двадцать «своих» попало; остальным Адашев с поклонами заявил:
– Эка жаль! Не вместимся все там! Видно, здесь догостюете! Вот сынок Алеша послужит дорогим гостям. В угощенье отлички не будет, не сумлевайтеся!..
– Ну вот! Нешто мы не знаем хозяина ласкового? – раздалось в ответ.
И волей-неволей нежелательные люди остались там, внизу.
Когда Адашев поднялся наверх, там уж шел пир горой, словно затем только и собирались эти первые вельможи московские.
В передней горнице бубен гремел, цимбалы заливались… Девки дворовые, еще раньше позванные хозяином, песни лихие пели…
Гости, сидевшие во второй комнате, хору подтягивали, вино пили… Иные, помоложе, по горнице в плясовую пошли…
В раскрытые двери все видно. И завтра же, если еще не сегодня, Шуйский знать будет, как весело ангела своего Федька Адашев справлял, как кутили бояре, соперники князя в делах правления, а в жизни умеющие только выпить и поплясать где бы то ни было, хоть бы и у такого худородного вотчинника, как пришлец-новгородец.
Час или два так дело шло. Но потом картина изменилась. И кто заглянул бы теперь в покой, заметил, что не пьют гости Адашева, не хмель да не бабьи ласки держат их здесь так долго.
Под звон и гром музыки, под громкое пенье голосящих, подвыпивших девок и баб какую-то важную вещь обсуждают бояре.
Губы сжаты решительно у всех, брови принахмурены. Голоса негромко, но внушительно и твердо звучат.
– Кажись, никого чужих? – оглядевшись, заговорил Федор Бармин. – Можно и присягу дать?
– Можно… давай! – послышались голоса.
Все сгрудились вокруг попа. Только двое-трое и сам хозяин стояли в дверях, словно любуясь на пляски, а в сущности затем, чтобы не дать любопытному или подкупному глазу разглядеть, что здесь происходит. Слуг тоже не было во втором покое. В первом их поставили, без зову входить не велели.
Бармин уже двинулся к божнице в углу и хотел взять большое, окованное серебром Евангелие, как вдруг увидал в полуосвещенном пространстве какую-то фигуру, лежащую на полу, почти наполовину под лавкой.
– Что такое, хозяин? – обратился поп к Адашеву. – Кого ты здесь раней нас поштовал? Вон уж одно мертвое тело лежит…
Адашев быстро подошел.
Наклонясь над лежащим, он разглядел пьяное лицо человека, которого хмель свалил и кинул здесь под лавку.
– Эге! Кабальный это мой недавний, – поднявшись, объявил он, – с полгода как записан. Сам, сказывал, из поповских детей… И здоров пить. Раней, толковал, конюхом на дворе у Шуйского служил. Да за слабость согнали… К вину слаб… Видно, вот… допился.
При имени Шуйских все многозначительно переглянулись. А пьяный мужичонка лежал, словно мертвый, тяжело, неровно дышал, с присвистом каким-то. Рот полураскрыт, язык виден… Вином несет… Борода, седеющая уж, вся взмокла, взъерошена… Лицо космами волос полузакрыто. Противный, грязный… Мертвецки пьян.
– Что же? Сказано: веселие есть пити!.. Не нам одним! – подмигивая соседям, заговорил Годунов. – Бог ему простит. Пусть лежит здеся. Не помешает…
– Конешно! – ответил в тон Годунову Бельский.
– Ну, вот! – морщась, отозвался Глинский Михаил. – Холоп смердящий тут будет валяться, где я веселиться хочу… Вон его!.. Вели-ка убрать, хозяин!..
– И то! – переглянувшись с Глинским, поддержал Мстиславский. – Лучше бы воздух очистить.
Адашев дал знак двоим из челяди.
Слуги вошли и стали у дверей.
– Растолкайте-ка Тереньку да помогите ему ноги уволочь. Ишь, для ангела моего переложил да не в своем углу и свалился.
Подошли два дюжих парня, стали толкать спящего, тот лежит и не шелохнется.
Привычным делом, чтобы немного отрезвить товарища, один стал неистово тереть пьяному уши и за ушами, да так, что ушная раковина захрустела. Налилось кровью лицо пьянчужки, а все лежит, не двинется. Не умер, дышит, а недвижим.
– Уж не оставить ли его?.. Пусть валяется! – опять спокойным тоном заметил Годунов. Только легкая усмешка прозмеилась по устам. – Ведь и то, не крамолу, не заговор мы вести собрались… Повеселиться, душа нараспашку. Так смерд ежели и увидит што непристойное, болтать не посмеет…
– Просто вынести его! – заметил Адашев, начинавший раздражаться, но под взглядами остальных сохранивший внешнее спокойствие. – Возьмите-ка!
– Стойте! – вмешался Воронцов, значительно переглянувшись с другими. – Попытаем малого: крепко ль спит? Вот ему фряжского вина хорошего. Коли парень выпить не дурак – почует, выглохчет!..
И, взяв большую стопку с крепким ромом, боярин стал лить жидкость в рот пьяному.
Тот не глотал, и питье пролилось, намочив одежду, бороду, волосы.
– Вот бы теперя подпалить гада этого! – желчно сказал тогда Воронцов, отбрасывая опустелую стопку и направляясь неверными шагами к столу за свечой. – Вот потеха будет!..
- Предыдущая
- 34/100
- Следующая
