Адская война - Жиффар Пьер - Страница 38

• Предыдущая
• 38/62
• Следующая

В плену у японцев. В Сан-Франциско. Унизительная процессия. Военный суд. Смертный приговор. План г. Дюбуа. Сонное зелье. Неудавшееся бегство.

Я лишь смутно сознавал, что происходит. Я чувствовал только, что лежу на дне гондолы, в самой неудобной позе.

— Теперь конец! — мелькнуло у меня в голове. — Участникам эриксоновской бойни нечего рассчитывать на добрый прием…

Я вспомнил о флакончиках с ядом, которые мы имели при себе на всякий случай, и взглянул на Пижона. Он был бледен, как полотно, и выглядел совсем растерянным. Надо полагать, впрочем, что и у меня фигура была не слишком геройская.

— Что делать? — сказал я. — Не принять ли нам яд?

— Кажется, это было бы самое разумное… Да как его примешь? Ведь мы связаны…

В самом деле, я тут только заметил, что мое тело обвито веревкой и я почти не могу пошевелить руками.

— Скверное положение, патрон! И какое отношение к представителям печати — связать, точно каких-нибудь жуликов! Не придумаете ли чего-нибудь? Может, вам придет в голову какая-нибудь идея…

Но какие уж тут идеи: самой крохотной мыслишки в голове не шевелилось! Я мог только кряхтеть, стараясь улечься поудобнее.

Прошло часа два, когда мы почувствовали легкий толчок гондолы о землю. Японский офицер сказал нам что-то на своем языке. По жестам, сопровождавшим его слова, можно было догадаться, что он требует, чтобы мы встали. Это было не совсем легко исполнить со связанными руками, но так как ноги у нас оставались свободными, то мы кое-как поднялись и вышли из гондолы при помощи японских солдат. Кругом виднелись палатки, офицеры, солдаты — мы, очевидно, находились в японском лагере. Нас окружил взвод солдат с ружьями.

— Никак, они собираются нас расстрелять? — сказал мне Пижон.

— Нет еще, не теперь, — ответил по-французски какой-то важный офицер. Как мы узнали впоследствии это был сам генерал Лоритомо, командовавший Калифорнийской японской армией. Он предложил нам несколько вопросов:

— Вы французы?

— Да, генерал, — ответил Пижон.

— Вы были на Свинцовой Горе вместе с маршалом электрических сил?

— Да, генерал.

— Хорошо. Завтра вас отправят в Гаруко. Заметив наше недоумение, он прибавил:

— Гаруко — это японское название Сан-Франциско, из которого мы выгнали янки.

Нас отвели в какую-то постройку, где развязали, обыскали, отобрали бумажники, часы, чековые книжки — на двести пятьдесят тысяч франков — и флакончики с ядом. Субъект, который распоряжался обыском, какой-то старый японский сморчок, скрюченный и болтливый, очевидно, догадался об их содержимом, так как злобно засмеялся и принялся что-то объяснять нам. Судя по жестикуляции, он давал нам понять, что до самоубийства нас не допустят, а проделают над нами… чуть ли не «харакири», вообще что-то, что нам вовсе не понравится. Наконец, эта старая обезьяна угомонилась, указала нам на две циновки в углу и ушла, оставив нас под надзором двух часовых.

На другой день нас усадили в вагон железнодорожного поезда и отправили в Сан-Франциско или «Гаруко».

Мы ехали более суток. Поезд тащился, как черепаха, то и дело останавливаясь на станциях, чтоб пропустить поезда, направлявшиеся на театр военных действий. Погода была дождливая, что еще более усиливало нашу тоску. Мы мало разговаривали, больше молчали, погруженные в невеселые размышления.

Наконец, наш поезд прибыл-таки в Сан-Франциско. Нас высадили из вагона и тотчас развели в разные стороны под охраной солдат.

Кругом кишела толпа любопытных, которую солдатам приходилось отгонять от нас чуть не прикладами. Вообще появление наше вызвало сенсацию. Я догадался, что нашему взятию в плен хотят придать важное значение; вероятно, желтое население Сан-Франциско было оповещено о том, что захвачены двое сотрудников и помощников знаменитого Эриксона, истребителя японцев и проч., и проч.

Но я никогда бы не догадался, о том, что мне предстояло.

Сначала меня отвели в какую-то постройку, где солдат указал мне ванну, давая понять жестами, что я должен раздеться и вымыться. Ну, это было недурно, и я не заставил себя просить. После суточного путешествия в вагоне я чувствовал себя разбитым и неимоверно грязным, так что с наслаждением принял ванну.

Когда я вылез и вытерся, как умел, бумажным полотенцем, тот же солдат указал мне на японскую одежду, в которую я, очевидно, должен был нарядиться вместо европейского костюма. Японцы, принявшие в армии европейский мундир, сохранили в домашнем обиходе национальную одежду из патриотического чувства.

Не без труда напялил я на себя непривычное для меня облачение: бумажную рубаху, широкий пояс, кимоно — род просторного халата цвета вареного гороха, туфли на подставках. Не найдя в карманах нового костюма носового платка, я знаками дал понять солдату, что не прочь бы запастись этим небесполезным с точки зрения культурного человека предметом, и получил аккуратно сложенный в восьмушку лист тонкой бумаги. Шляпу мне оставили мою, европейскую.

Судя по усмешкам солдат, я выглядел в этом костюме порядочным чучелом — по крайней мере на японский взгляд. Но приходилось мириться с обстоятельствами.

Тотчас после этого меня вывели на улицу, где находился отряд всадников под начальством трех офицеров. Это был приготовленный для меня конвой. Но в каком странном экипаже я должен был путешествовать под его охраной! Представьте себе большой ящик на толстой жерди, концы которой лежали на плечах у двух пар дюжих носильщиков. Так вот что они выдумали, желтые черти! Будут носить меня по городу и показывать толпе, как редкого зверя — меня, европейца, парижанина, корреспондента самой распространенной во Франции газеты!..

Но что прикажете делать? Требования окружавших меня солдат, указывавших мне на эти носилки, были ясны и сопровождались недвусмысленными подталкиваниями. Сопротивляться было бесполезно. Я влез в ящик, и процессия тронулась. Пижон подвергся той же участи: я заметил другой паланкин на некотором расстоянии позади моего.

Толпа бежала за паланкином, ребятишки теснились поближе к нему, смеялись, корчили мне гримасы, кричали что-то — вероятно ругательства или насмешки, которых я, разумеется не мог понять. Женщины кидали иногда в окошко мелкие монетки — в насмешку, а, может быть, и просто из сострадания к узнику. Я подобрал несколько штук и машинально сунул их в карман — сам не знаю, зачем.

Я не ошибся: нас, действительно, носили по городским улицам напоказ народу. Мало того, не ограничились японской частью города. Вскоре я увидел грязные, зловонные, тесные улицы «Китайского города», — Chinatown — это было уж верхом унижения! Что сказали бы читатели «2000 года», увидев сотрудника «нашей уважаемой» и проч. в таком унизительном положении?.. Нет, надо будет как-нибудь обойти эту сцену в корреспонденции…

Ах, черт возьми, лезут же в голову такие глупости! Корреспонденция… нет уж, конец теперь корреспонденциям. Если уже желтые черти не постыдились, несмотря на свою культуру, подвергнуть нас такому варварскому обращению, то, пожалуй, отсюда прямехонько снесут на лобное место! Да, хорошо еще, если просто голову отрубят, без особых затей…

Однако, нет. Эти опасения пока не оправдались. После продолжительной прогулки по улицам Сан-Франциско паланкин остановился. Дверца отворилась, я вылез из ящика и спустя минуту очутился в тюрьме. Меня ввели в длинный коридор, по обеим сторонам которого тянулись камеры для заключенных, частью со сплошными стенами, иные же только огороженные с трех сторон брусьями. В одну из последних посадили меня. Это была клетка метра в четыре длиной и такой же ширины и высоты, устланная циновками. Вместо всякой мебели в ней стояли две лоханки: одна с водой, другая пустая — для разных нужд. Коридор освещался электрической лампочкой.

Оставшись один, я опустился на циновки и погрузился в печальные думы.

Надеяться больше не на что, остается только умереть. Куда ни шло… только бы без истязаний, без пыток, без разрезания на десять тысяч кусков, без ампутирования членов, сустав за суставом, без вырывания ногтей, или век, или ноздрей, или языка.

• Предыдущая
• 38/62
• Следующая