Выбери любимый жанр

Потерянный дом, или Разговоры с милордом - Житинский Александр Николаевич - Страница 44

Перейти на страницу:

Изменить размер шрифта:

Демилле с ненавистью смотрел на бесформенный кусок каши, будто покрытый слизью. Он не любил овсяные хлопья с детства. Преодолев отвращение, ткнул кашу вилкой и вырвал клейкий, похожий на желе кусочек.

– Да, это так... – со вздохом проговорил он и проглотил кусочек, не жуя. – Но мне-то от этого не легче. Я, к сожалению, не бессмертен.

– А насчет бессмертия – вообще чепуха! – азартно воскликнул Неволяев. – Нет никакого бессмертия! Кто бессмертен? Пушкин? Данте? Аристотель?.. Я имею в виду духовное бессмертие. Какая-нибудь паршивая тысяча лет прошла, а мы уже – бессмертен! Между тем точно известно, что через пять-шесть миллиардов лет Солнце сгорит, скукожится до размера Земли и все сгинет: книги, рукописи, картины, идеи, имена... Да и до этого прекрасного мгновения может случиться масса непредвиденного. А вы говорите – бессмертие!

Костя доел кашу и тщательно вычистил бороду, освободив ее от хлебных крошек.

– Точно известно, говорите?.. – с огорчением повторил Демилле. – А вдруг что-нибудь останется?

– Что? – насмешливо спросил Костя.

– Ну, хотя бы идеи...

– В виде чего? Да вы идеалист, Евгений Викторович. Приятно встретить идеалиста в наше суровое время... Нет, ничего не останется. Ни-че-го-шеньки!

С этими словами Костя подставил грязную тарелку под струю воды и одним движением ладони смыл с нее остатки каши. Демилле, давясь, доедал свою порцию.

Костя вымыл и его тарелку, снисходительно поглядывая на Демилле, который был неожиданно сбит с толку научными откровениями.

Словно фокус в объективе изменился: только что интересующее его событие выглядело крупным, подавляло своей величиной и непоправимостью, как вдруг отодвинулось на тысячи лет и стало мелким, обыкновенным, как падение камешка с горы, несущегося в лавине других камней и веток.

Демилле неожиданно успокоился, даже не успокоился, а как-то размяк душевно.

– А зачем же тогда жить? – раздумывая, вымолвил он.

– Как зачем? – не понял Костя.

– Ну, ведь... не имеет смысла... – жалобным шепотом закончил Евгений Викторович.

Костя рассмеялся и закрутил бороду в кулаке.

– Имеет! Еще как имеет! Смысл в другом! Не в бессмертии человека и человечества, а в истине! Докопаться до истины – разве это не оправдывает жизнь?

– Не знаю... – сказал Демилле. – Докапываться до истины, Костя, не всем дано.

– Нет, вы меня неправильно поняли! – вскричал Неволяев. – Я не только о научной истине говорю. Вот вы, например, архитектор, так? Допустим, вы спроектировали дом (при слове «дом» Демилле вновь омрачился). Так вот, дело не в том, что он простоит века, а в нем самом, в его архитектуре, в выявлении через нее художественной истины, красоты...

Демилле совсем впал в уныние, и не только потому, что вспомнил о своем родном кооперативном доме, построенном по типовому проекту, но и по профессиональным причинам. Как мы знаем, он уже давно, лет этак семь, как отошел от истинной архитектуры и занимался халтурой.

Обед закончился в молчании, Демилле допил чай и отправился на второй этаж, в спальню младшей группы, где развернул детскую раскладушку, одну из многих, заполнявших стенной шкаф, улегся на нее, свернувшись калачиком.

Костя, подумав, последовал за ним и остановился в дверях. С минуту он смотрел на малознакомого ему бездомного человека, и жалость охватила его.

– Евгений Викторович, они найдутся, не расстраивайтесь...

Демилле не отвечал, невидяще глядя в окно с низким подоконником, за которым виднелись забор вокруг фундамента и милиционер на посту.

– Я вам ключ от моей комнаты дам. Поживите пока у нас в общежитии, – продолжал Костя. – Я все равно здесь ночую, а тетю Варю уговорить можно.

– Какую тетю Варю? – слабым, больным голосом спросил Демилле.

– Комендантшу. Тариэль и Мамед возражать не будут...

– А? – переспросил Евгений.

– Соседи мои, аспиранты. Может, что-нибудь и придумают, они башковитые.

Евгений Викторович тоже почувствовал к себе жалость, и чем болезненнее звучал его голос, чем нелепей и смешней была поза на раскладушке, тем больше сострадания к себе рождалось в его душе. Ему показалось, что он маленький мальчик... игрушки на полках, кроватка, одеяльце... уменьшительные ласкались, приятно щекотало в носу, будто от слез, и подушка пахла детским молочным запахом, и холодила щеку нечаянная пуговка... Он вспомнил свою мать Анастасию Федоровну с ее любовью к уменьшительным, рассердился, как водится, на свое умиление и вообще на умиляющихся... Плюшевый кот шел по забору, осторожно переставляя лапы... Демилле заснул.

Проснулся он часов около шести вечера. Бодрости не прибавилось. Демилле спустился вниз, в кабинет, и застал у Неволяева гостей. После взаимного представления выяснилось, что это были профессор Голубицын, Костин руководитель, и два его аспиранта, Костины коллеги, – Миша Брагинский, румяный молодой человек с черной курчавой шевелюрой, и Рейн Тоом, эстонец с жесткими скулами и маленькими голубыми немигающими глазками.

Голубицын был могуч, медлителен, неповоротлив.

– У нас традиционный воскресный коллоквиум, – пыхтя, сказал профессор. – Никто не мешает, просторно... Да вы не смущайтесь!

Видимо, гости уже были осведомлены о причинах появления Евгения Викторовича в детском саду.

Голубицын указал рукою на окно, где в отдалении все так же прогуливался у забора милиционер, и спросил:

– Значит, ни кола ни двора? А я-то не мог сообразить. Вижу – что-то изменилось в округе, а что – не пойму. Любопытно!

– Я думаю, можно рассчитать, Владимир Аполлонович. Условия равновесия найдем, масса приблизительно известна, – тихо сказал Брагинский.

И они тут же (Демилле удивился внезапности) включились в теоретический спор, касавшийся условий, необходимых для полета дома. Несмотря на то, что говорили все по-русски, Демилле не понимал ни слова, поскольку нормальные, поясняющие слова астрофизики пропускали, а употребляли лишь специальные термины: гравитационное поле, аномалия тяготения, параллелограмм сил, пси-функция... Брагинский со своим петушиным голоском наскакивал на Рейна, Голубицын удовлетворенно улыбался, задумчиво сооружая на столе башню из детских кубиков.

– Но... ведь надо что-то делать! Так нельзя, – сказал вдруг Евгений Викторович.

– Вы о чем? – мягко спросил профессор, оторвавшись от башни.

– О людях... вообще, я о людях. Понимаете, ведь должна быть уверенность. Дома летают, надо что-то предпринимать! Страшно ведь, Владимир Аполлонович...

Голубицын добродушно захохотал, его аспиранты тоже, несколько принужденно. Демилле стоял перед ними, опустив руки, пытался улыбнуться, но не мог.

– Страшно, говорите? Да и нам страшновато, мы тоже люди, – сказал профессор, оборвав смех. – Что же касается вашего дома, то (он развел руками) – не по нашей части. Явление любопытное, спору нет, но – не по нашей части. Беспокоиться нет причины, люди, насколько я понял, не пострадали. Государство поможет.

Демилле стало неудобно, что он лезет к ученым со своими житейскими заботами. В самом деле, государство ведь поможет, не должно быть так, чтобы не помогло.

В этот миг Голубицын сделал неловкое движение, задев стол. Башня покачнулась и грохнулась всею плоскостью на пол, образовав бесформенную груду разноцветных кубиков.