Москва под ударом - Белый Андрей - Страница 18

• Предыдущая
• 18/41
• Следующая

Не вставала: лежала коровой.

Так в облаке видим мы грезу; но облако – мимо проходит; коснуться – нельзя: и прекрасная жизнь с Анной Павловной осуществлялася лишь аллегорией, праздно катимой в пространство, откуда – сталел, живортутился пруд и откуда залопались отблески, точно немейшие бомбы, несясь к берегам, – поджигать берега: не дотянутся: лопнет у самого берега белая светом звезда; точно снимется с вод.

И погаснет, как «бы», угасавшее в темном, животном мычанье.

Пришлепывал – старый артритик – за креслом, глазные шары закатив, уставляяся бельмами в запад; но, ширясь от пят его, тень простиралась к востоку: гигантилась к Азии, немо спластавшись с тенями деревьев и став безголовой.

Так – мы.

Полагал, что путь наш протянут – пред нами, несемся в обратную сторону, чтобы, родившися старцами – «пупсами», кануть лет эдак под семьдесят: в смерть.

Уже клумбы уставились вздрогом берилла: в закат розовеющий; все говорило, что в лиловоотсветном августе спрячутся розовые дней склоненья июлей; в склонения шел он: коляску – обратно катил под серебряным склянником шара, откуда трепались настурции.

Кресло казалося – мощехранилищем: в кресле лежали – нетленные мощи.

Вступили в права желтоглазые сумерки: заволновалися в ночь черноверхие купы деревьев; и зелено-ясная молнья – летала.

Душило под вечер: Никита Васильевич взглянул на часы.

Вот ведь штука: профессор к нему зачастил (развивал перед ним свои взгляды на сущность науки), с момента отъезда профессорши с Митенькой в Ялту; профессор с большою охотою сопровождал Анну Павловну.

Сопровождали – коляску, в которой лежали «шары».

Одно время Никита Васильевич будто конфузился – за положенье жены в «таком виде» (все ж – рот провисающий, слюноточивый, запачканный пищей); профессор на эти конфузы пролаял, давнув под микитки:

– Ну, ну, брат, – оставь.

Обращался на «ты» в исключительных случаях он; Задопятов же, выпустив урч, ничего не ответил: но – дутость пропала.

Профессор явился сегодня – с зонтом, в котелке, в чернокрылой крылатке; он чем-то напомнил раввина; пошел с Задопятовым, сопровождая колясочку, – прямо в аллею пустевшего парка, – с ротондой, торчавшей на белых столбах; тут и прудик тинел, и труперхлое дерево свесилось в тины, листом полоскаясь.

Профессор притрусочкой шел, сжав под мышкою зонт; а Никита Васильевич шел, отставая, – с достойным притопом.

– В чем, в корне взять, – да-с, выражает, и – да-с: чему служит, я смею спросить, рациональная ясность прогресса?

Себя вопрошал он над Анной Павловной.

– Только в русле его нам выявляются мысли ученых. И ветер, взвивая пыль винтиком, черным крылом трепанул.

– Выявляются предположением, что человечество катится – к мере-с, – рукою отмерил, – к числу-с, – и число показал, – сударь мой…

Но Никита Васильевич молчал, продвигаясь коляской: с таким авантажем.

– Коль это не так, то я – смею заметить: прогресс, – и платок из кармана он выхватил, – сводится к уничтоженью-с, – глазами скосился на нос.

– В этом случае даже прогресс – регрессивен. Чихнул.

– Дело ясное: да.

И, стащив котелок, им помахивая вдаль, разволнованный очень открытием этих последних недель, что прогресс – не всегда прогрессивен и что рациональные ясности – не рациональные ясности.

Скороговоркой бежал:

– Если мыслю и если в трудах разрабатываю специальные области, то – убеждаюсь, – как высказал я: вы читали-с?

– В брошюрочке «Метод»?

– Читал.

– Ну и вот.

Пояснил он рукой:

– Там я высказал, что специальные отрасли знания, в корне взять, конкретизируют… – конкретизировал ручкою зонтика, ручкою зонтика тыкнув и носом пропятившись.

Напоминал он раввина.

– …проблемы не столь специальных наук: философии… Он разлетелся глазами.

– …истории… – он разлетелся руками, -…словесности, права!

Никита Васильич, как деятель в области неспециальных наук, попытался ему возразить:

– Вы напрасно… Профессор его перебил:

– Бросьте вы.

Подмахнул с безнадежным зевочком: болтание ступы в воде!

И, рванувшись, – пошел, не сгибая колен.

– Коль делить пополам, – разделим пополам, – то число – умаляется: до бесконечности, – и бесконечность себе показал меж щипочками пальцев, – но все ж – оно вовсе не будет нулем-с.

Воздух взвертывал зонтиком.

– Ассимптота – черта… Концом зонтика ткнул.

– …приближающаяся к гиперболе… Руки развел он:

– …и – несовпадающая… Меж обеими – грань: грань миров: мира нашего и… и… – искал выражения, – гиперболического… А вот наши науки, – напал неожиданно, – вы поглядите-ка трезво, – гиперболы.

С тявканьем выревнул слово «гиперболы»: вывел на свежую воду – какого-то «рака», живущего в мутной воде: и на «рака» указывал пальцем:

– Они – не науки-с.

С большим сожаленьем взглянул на Никиту Васильича, занимавшегося ловлей раков иль их разведением:

– Это же-с – аллегорический мир! Обвинил Задопятова он:

– А действительность – ассимптота.

Никита Васильевич, столь обвиненный, обиженным дутышем шел: стал «душок» исходить от него – «задопятовский», прежний: скорее для вида: сквозь дутость в большом, выбегающем оке лучилось невинное «пупство» (надулись одни жиряки).

– Ну, и вот-с, говорю я, – подшаркнул профессор, – проблема о жизни возникла, – подмах, – в биологии, но…

– Но…

– …она разрешается только в механике, четко взрезая, – зонтом подмахнул, – тайны жизни.

Зонтом белоглавый грибок он расшлепнул.

– И ясно, что Ницше [27], Толстой, Шопенгауэр [28] и Кант – дилетантски болтали; он – «Каппа»-Коробкин – открытием: вырешил.

– Кант, – удивился, – и прочие, – пальцами щелкнул, – лишь – стадия, да-с, переходная; лишь – буфера, – уличал.

– Меж дикарским сознанием масс и меж нами.

– Пока не получат диплома они первой степени, ясное дело – отдать им науки – нельзя-с!

И очковые стекла взлетели: смотрел – лоб в очках; а глазенки – слепые – моргали; Никита Васильевич жавкал пропяченным ртом, отставая с коляской; тяжелые ноги – прикрылися клетчатым пледом; жужулкали мухи; и – слюни тянулись.

Никита Васильевич слюни подтер.

Выходили к плешивине, где открывались три камня; три зверя серели гранитом, воздевши с трех теменей чашу: купель (с протухающей плесенью); перебегала, задергавшись хвостиком, за мошкарой – белогузка.

Порх, – выстрелился зигзагами: в сумрак деревьев.

Прошли на дорогу; сады, крыши дачек, – коричневых, серых, кофейных, – то плоских, то остроконечных; и двинулись – полем: к реке.

– Нельзя массам отдавать электричества; даже диплом первой степени не гарантирует, в корне взять, против ужасных последствий…

Их все переживши, качнул головою:

– Ужасных!

Раздался из кресла – бессмысленный, жалобный звук:

– Мы…

– Что, Аннушка?

– Против последствий захвата науки… Понятья у правящих классов на этот счет, – жалки-с… И мы-с, так сказать, меж, – руками разбросился, – хаосом сверху и хаосом снизу!

– Ужасное, да-с – положение.

Мысль эта – вывод зимы: он питался печальными фактами жизни; с открытием, ныне зашитым в жилет, он ходил – почему да нибудь; до сих пор он работал и знал: защищают его переборки; пробоина – щелк: переборка; но с этой зимы – убедился: пробоина – будет: а вот переборки – не будет.

Пучина – объемлет.

Беспрочил своей темнорогой прядью в поля; в сухорослые почвы, в свинцовые суши: Никита ж Васильич с пыхтеньем катил – вверх и вверх – свое бремя; и за котловинником вздернулись каменоломни: над берегом.

• Предыдущая
• 18/41
• Следующая