Москва под ударом - Белый Андрей - Страница 25

• Предыдущая
• 25/41
• Следующая

Потребности «мироправителя» были скромны: гак, – занятия в «Университетсбиблиотек», прогулка по «Энглише Гартен»: обед: рыбий «зуппе», печеное яблоко; послеобеденный сон, угловатые шутки со злой экономкой, держащей в руках его, и посидение над фолиантами; вечером – гости: профессор Бромелиус иль пфаррер Дикхоф, – «полмассы» холодного пива; и – сон.

Нет, – Мандро был уверен, – пред сном посидение в кресле с пропученным оком, налившимся кровью, с открывшимся ртом (минут десять): тогда-то не миром ли в мыслях своих управлял удивительный «доктор»: наверное, клал пред собой земной шарик он, величиной эдак с мячик; над судьбами этого шарика и повисал; суевернейший ужас пред Доннером вкрался в Мандро, потому что поверил он вдруг, что от мыслей о «шарике» «шарик» менялся: вот в этом вот пункте, куда села муха, – созрела война; в том Вильгельм-император вгонялся в безумие доктором Доннером.

Ровно в одиннадцать доктор, «приняв» «пургативное» средство от крепких запоров, которыми сильно страдал он, – шел спать.

Эдуард Эдуардович после свидания с доктором и объяснений с ему угрожающими разоблачениями Лакриманти, подставил себя подток мысли «буддолога», и с той поры его действия, – обогащение, деятельность многих «К°», им открытых, – имели фиктивные цели: служить авансценою действия «доннеровского» просекавшего импульса; стал он сознательно пешкою, средством веденья какой-то, ему самому неизвестной игры; вербовщик черной рати нашел; и он стал негодяем, в которого вгрызся большой, мировой негодяй, обирающий на Кирхенштрассе под маскою Доннера: да, может быть, сумма мерзостей, сделанных им, – малый штрих теневой, вырельефливающий слепитель-но сложно лежащую плоскость в гравюрной работе: взнузданья сознания масс; так и черные папы, и белые папы, сплетая ложь с правдой, извечно высасывают миллиарды жужжащих, запутанных мушек, высасываемые…

Перед этим последним вопросом, – о том, кто сосет сквозь них всех, фон-Мандро отступал, преклоняясь с ужасом. Действовал Доннер в нем!

Вопль – грудной, дикий, охрипший: вопль женщины лет сорока; так рождают еще не рождавшие, сорокалетние женщины.

Дверь в коридоре открылася; и – электричество вспыхнуло; высунулась голова Вулеву в папильотках – одна голова; вероятно, просунул ее на метле кто-нибудь, потому что сама Вулеву-то – уехала; нет, – вот рука со свечой; вот – сама Вулеву.

Никуда не уехала: сделала вид, что уехала (в этом обмане была ее хитрость: с поличным поймать «негодяя» Мандро).

Я видал, как бросается курица к чучелу ястреба; курица прыгает: чучело бьет; оно – валится: курица же прыгает, курица крыльями бьет.

Так метнулась на вопль Вулеву:

– Негодяй! Затряслась папильотками.

– А!

С нее сыпалась пудра:

– Скорей… Помогите!

В растерзанной кофте и в съерзнувшей набок юбчонке протопала серыми пятками прямо под дверь, распахнувшуюся в то ж мгновение настежь, – и стукнулась лбом о Мандро:

– А?

– Как?

– Так!

– Не уехали?

С подрасцарапанным носом, с которого капала кровь, с головой, провалившейся в плечи, со смятой манишкой, откуда власатилась грудь (бровь – ершом, бакенбарда – проклочена), в смятом жилете, откуда выглядывал хлястик, он выскочил.

Но, увидав Вулеву, отскочил и присел.

– Я…

– Ну?

– Видите ли…

– Да, я вижу…

– Тут… видите ли…

Заплясала по-волчьи отпавшая челюсть: так пляшет она в миг убийств – у убийц.

Взголосила на весь коридор:

– Вы – мерзавец…

Он молча косился испуганным глазом:

– Мерзавец…

– Но, – выслушайте…

Тут рукою взмахнула; и он защищался рукой:

– Успокойтесь: потише, потише…

Ее убоявшись, пошел от нее; но она – впробегушки: за ним.

– Стойте, – вы!…

И, поймав его руку, она ущипнула холодную, потную кисть своей сухенькой черствой ладошкою:

– А… Посягать на честь дочери… Кто-то тогда простонал из-за двери.

– Но – тише… – молил он, поймав ее руки; и – стиснувши: – Тише.

– Вы думаете, – я не видела: видела… Думаете, что не знала: я – знала!… Отъезд мой – ловушка: попались с поличным.

Тогда он схватился за голову, бухнулся в ноги ей:

– Не погубите меня…

Она выслушала, да как гаркнет:

– Эй, люди!

Вскочил: и, облапив, тащил в кабинет – объясняться: она – вырывалась; и – слушалось:

– Кровосмеситель.

– Не надо!…

– Не думайте, что…

– Заплачу…

– …эта гадость пройдет безнаказанно…

– Сколько хотите?

– Припомните Люсю, припомните Надю, припомните Дашу…

– Сто тысяч…

– Полиции будет известно – все, все…

Увидав в глубине коридора прислугу бежавшую, он, оторвавши ее от себя, шибанул головой о косяк; и – защелкнулся там: у себя в кабинете.

Толпились у двери – все: повар, Василий Дергушин, дворецкий, какая-то женщина в желтом платке (из соседней квартиры); из двери неслось причитанье мадам Вулеву над растерзанным телом с оскаленным, синим лицом (с кулачок) – на диване:

– Гли, гли-ко!

– Ведь – барышня…

– Что ж это с нею?

– Дуреха, – не знаешь! – сурово отрезал лакей.

– А рубаха-то, – ишь ты…

– Разорвана!…

Бледный Василий Дергушин скулой задрожал:

– И за это пойдет он в Сибирь.

Он направился к выходу.

Скоро уже это тело, одетое в платье, в пальто (кое-как), Вулеву с судомойкой по коридору из страшного дома навек выводили: везли к Эвихкайтен.

Защелкнутый на два ключа, из-за двери наставился ухом на громкое гарканье издали: гавк Вулеву был особенно как-то несносен; потом – топотали; потом – замолчали; кого-то вели, причитая, все – стихло.

– Что ж будет?

И тут же решил он:

– Не думать, а – мимо, а – мимо: потом!

Утро вечера, как говорят, – мудренее: найдется решенье.

– Не думать, а – спать.

В ярко-красное кресло упало изгиблое тело, провесившись длинной рукою (он был – долгорукий); и – в сон бредовой и болезненный кануть хотел, где все вспомнилось ярко.

Что вспомнилось?

Точно толчок электрический выбросил, встрясши; себя он застал у трюмо, пред которым стоял, как болван, рот раскрыв, растаращив глаза и руками вцепившися в волосы:

– Люся!…

– Надюша!… Все семь.

И – восьмая:

– Лизаша.

И стоял перед ним, как болван, рот раскрыв, растаращив глаза и руками схватяся за волосы, там неизвестный; казалося, остервенившись они друг на друга набросятся; первый, – чтоб, впрыгнувши в зеркало, в прошлое кануть свое; а второй, чтобы выпрыгнуть и по квартире забегать, – второй, провалившийся в тысячелетиях точно с самой Атлантидой на дно океана; теперь это вспомнилось ярко.

Что вспомнилось?

Сон об атланте, не раз уже снившийся, но забывшийся в миг пробуждения; драма «Земля» оттого привлекала, что в ней узнавал эпизоды он сна своего; оттого и запомнилось имя – «Тлаватль».

Имена мексиканские!

Видел: за зеркалом – нет отражения: дно океана, где – спруты, где – змеи, где – гиблые материки поднимаются: ввергнуть Европу в потопы, волной океанской залить города; там из зеркала вставший атлант угрожал ниспровергнуть, схвативши за горло, на дно океана зазнавшегося проходимца истории.

Зеркало это – разбить: с ним разбить, разбиваясь, второго, который опять посягает (как в снах посягал уже) вынырнуть; миг: будет – «дзан»; все – расколется: зеркало; в нем – эта комната; в окнах ее – кусок неба вселенной с Москвою, лежащей в ней, так, как и «я», раскололось на этого вот «дикаря» и Мандро, чтоб из падины вылезло тысяченогое чудище: спрутище лезет не муху хватать, а людей…

• Предыдущая
• 25/41
• Следующая