Смерть идеалистки - Эллин Стенли - Страница 4
- Предыдущая
- 4/5
- Следующая
Когда я спросил Голдсмита, как к этому относится Поль, Сид ответил — с раздражением. Я имею в виду его поведение. Во-первых, он слишком много пьет, да еще эта его дурацкая манера наводить Элизабет Энн на разговор о вещах, в которых она абсолютно ничего не смыслит. После чего он с изощренным сарказмом извиняется перед ней, отчего она краснеет и мило смущается.
— Прелестная сучка, — вмешалась Элеонора, — ей есть отчего краснеть. Мне кажется, они с Полем теперь люто ненавидят друг друга, и с этим уже ничего не поделаешь. Он не знает, как от нее избавиться, а она не избавляется от него, потому что он — призовая лошадь. Так они и живут.
Вскоре после этого я до боли осознал, что такое призовая лошадь, потому что случилось так, что я стал второй лошадью в скачках, в которых нам с ним предстояло выступать.
Эту новость сообщил мне Сид. Госдепартамент, в порядке культурного обмена, должен был выбрать художника для того, чтобы он представлял Америку в России со своей персональной выставкой. Художник должен быть готов давать интервью, и, восторженно подчеркнул Сид, его будут сопровождать не только большие люди из Госдепартамента, но и корреспонденты всех известных газет, а также фотограф и репортер из журнала “Лайф”. По возвращении в Америку выставка в течение года будет путешествовать по стране, от Сан-Франциско до Музея современного искусства в Нью-Йорке.
Не было нужды объяснять, что мог значить этот приз для того, кто его выиграет. Но когда он признался мне, что я — первый и фактически единственный претендент, то от одного предвкушения я и вправду почувствовал дрожь в коленках.
Эти гонки выиграл Поль Захари. Я не умалю его таланта, если скажу, что под управлением такого жокея, как Элизабет Энн, он не мог не выиграть. Среди тех, кого она развлекала и очаровывала, были люди из Госдепартамента, от которых очень сильно зависел окончательный выбор.
Они, должно быть, сильно заинтересовались, когда она повторила им некоторые едкие мои замечания по поводу наших национальных лидеров и их ведения международных дел, которые я когда-то давно неосторожно позволил себе в ее присутствии. Конечно же, она отдала мне должное как автору этих высказываний. Этого было более чем достаточно, чтобы так или иначе уладить мои дела.
Когда Голдсмиты мне это сообщили, я готов был убить Элизабет Энн на месте, в то время как Джанет, я думаю, предпочла бы медленно пытать ее до смерти. Это было, пожалуй, единственным различием нашей с ней реакции на эту новость. Что касается Сида и Элеоноры, то от них нельзя было ожидать большого горя по этому поводу, так как Поль был в такой же степени их клиентом, как и я, и они в любом случае выигрывали.
Именно поэтому они были настолько нещепетильны, что пригласили нас на торжество, которое чета Захари устраивала по этому поводу.
— Вы сошли с ума, — сказала Джанет. — Неужели вы думаете, что после всего этого мы пойдем туда?
Сид пожал плечами.
— Я вас понимаю. Но там будут все влиятельные люди. Если вы не пойдете, то будете выглядеть самыми жалкими неудачниками.
— И уж если на то пошло, — ехидно спросила Элеонора, — неужели вам не хочется посмотреть Элизабет Энн прямо в глаза и высказать ей все, что вы о ней думаете?
И мы пошли. Со злобой и обидой, вряд ли уместными для такого торжества, — но все-таки пошли. И весь вечер мы пили: Джанет и я — для храбрости, чтобы окончательно обличить Элизабет Энн, Сид и Элеонора для веселья. А Поль пил для своих собственных темных целей.
Только Элизабет Энн оставалась трезвой. Она никогда много не пила, потому что, похоже, никогда, ни в какой ситуации ни на минуту не хотела терять над собой контроль. А она знала, что здесь назревает беда. По нашему поведению было ясно, что до конца вечера должно произойти что-то неприятное.
Элизабет Энн делала все возможное, чтобы предупредить это. Даже под утро, когда все остальные гости разошлись, Поль куда-то исчез и мы вчетвером остались с ней одни, она сохраняла оживленно-сдержанную веселость. Ей хотелось, чтобы мы ушли, но она не собиралась говорить нам об этом. Вместо этого она сновала взад-вперед, яркая и быстрая, как колибри, то расправляя скатерть на столе, то переставляя стулья, то собирая на поднос пустые стаканы.
— Да сядь же ты наконец, — сказал я ей, — перестань изображать из себя горничную и сядь. Я хочу с тобой поговорить.
Она не села. Она стояла передо мной, глядя на меня с милым недоумением, прижав руки к щекам.
— Поговорить? О чем?
И я сказал ей о чем. Громко, зло и не очень внятно я объяснил ей, что я думаю по поводу той особой тактики, которую она применяла, добывая своему мужу его приз. По мере того как я говорил, ее недоумение перешло в изумление. Затем она прижала тыльную сторону ладони ко лбу жестом, который должен был изображать смертельные страдания.
— Как ты можешь говорить такие вещи? — прошептала она. — Чтобы такой человек, как ты, завидовал успеху Поля. Я не верю этому.
Сид присвистнул.
— Великолепно, — сказал он, — три фразы, и все три — клише. Очень даже неплохо.
— А вы, — продолжала Элизабет Энн, надвигаясь на него, притворяетесь друзьями Поля, а сами за его спиной рассказываете разные истории. Да раз уж вы такой друг, то я рада, что он решил...
Она резко замолчала, имитируя испуг, но добилась-таки того, что Голдсмиты замерли по стойке смирно. Наступила тишина, от которой звенело в ушах.
— Продолжайте, дорогая, — сказала Элеонора твердым голосом. — Так что он решил?
— Сменить агента, — быстро проговорила Элизабет Энн. — Теперь его будет представлять галерея Видекинга. Все уже решено. После того как мы вернемся из России, всеми его делами займется Видекинг.
Галерея Видекинга была самой крупной и самой лучшей. Она мало выставляла современных художников, но если вы миллионер и хотите купить картины, то ее мраморный демонстрационный зал на 57-й улице был как раз тем местом, где можно было приобрести Рембрандта или Сезанна.
А теперь уже и подлинного Поля Захари. Голдсмитам нелегко было в это поверить. Ведь Поль был их детищем. Это они открыли его, они сделали ему имя, они помогли ему в трудное время, и они по праву должны были делить с ним его успех. Они и Николь. Вместо этого они получили от него такую же пилюлю, какую в свое время получила она, и эта пилюля застряла у них в горле.
Сид, пошатываясь, поднялся с кресла.
— Я не верю этому. — Он оглядел комнату. — Где Поль? Где он, черт возьми? Пока я все не выясню, я не выйду отсюда.
— Все уже выяснено, — произнесла Элизабет Энн. — Он в студии. И он не любит, чтобы туда заходили.
— С каких это пор? — возмутился Сид.
— Уже давно, — надменно ответила Элизабет Энн. — Я вообще никогда не была у него в студии. Никогда. Не понимаю, почему для вас надо делать исключение?
Я думал, что Сид ударит ее. Он сделал шаг вперед, поднял руку, но сдержался. Когда он опустил руку, рука дрожала; его лицо побелело.
— Я хочу видеть Поля, — глухо произнес он. — Сейчас же.
Элизабет Энн умела отличать голос власти. Презрительно, с высоко поднятой головой, она повела нас вверх по лестнице в студию, тронула дверь и распахнула ее.
Студия была ярко освещена, и Поль, без пиджака, в одной рубашке, накладывал мазки на казавшийся уже законченным портрет обнаженной, висевший на стене, а рядом на столе валялся его смокинг. Когда он обернулся к нам, я увидел, что он сильно пьян, глаза его остекленели, а на лбу собрались морщины, как будто он силится что-то понять. По количеству пустых бутылок и стаканов было ясно, что долгое время студия была для него не только рабочей мастерской, но и баром. Он еле держался на ногах.
— Мои дорогие друзья, — произнес он, с трудом выговаривая каждое слово. — Моя.., дорогая.., жена.
Так же как и Элизабет Энн, я ни разу не был в его студии. Это была большая комната, где было довольно много эскизов Поля, но самым поразительным было то, что она представляла собой храм Николь.
Одна стена целиком была увешана изображениями ее в молодости наброски с натуры и зарисовки углем. На подставке в середине комнаты стоял бюст Николь, сделанный еще на рю Распай. И обнаженная, над которой работал Поль, тоже изображала Николь. Великолепная картина, которой я раньше не видел, на которой Николь, сидящая на самом краешке стула, трепетная, теплая и чувственная, какой она и была в жизни, как в зеркало смотрела прямо в глаза зрителю, с любовью, потому что рядом был ее муж.
- Предыдущая
- 4/5
- Следующая
