Изумруды пророка - Бенцони Жюльетта - Страница 66
- Предыдущая
- 66/84
- Следующая
– Что, дорогой мой, уже притомились? Я-то думал, вы посильнее будете. Правда, этот труд потруднее и погрязнее, чем затаскивать женщин к себе в постель, но тем не менее вам надо еще кое-что сделать, пока Ахмет заканчивает свою работу. Теперь вы должны открыть вот это...
– Вы с ума сошли? Никогда в жизни вы меня не принудите совершить святотатство!
– Никакое это не святотатство, а точное исполнение воли ее высочества: она пожелала, чтобы вы, прежде чем ее предадут земле, еще раз смогли полюбоваться ею во всем блеске ее красоты. Кроме того – и это тоже ее воля – она хочет, чтобы вы оставили у себя драгоценности, которые сейчас на ней, и пусть они вам всегда о ней напоминают. Она считала это чем-то вроде компенсации за те незначительные затруднения, которые могло причинить вам ее прибытие. Ну, беритесь за дело! Давайте, открывайте!
– Чем? – в ярости огрызнулся тот. – Ногтями?
– Вечно вы, итальянцы, все драматизируете. В этом чемоданчике есть все необходимое, – прибавил немец, ногой подтолкнув к графу названный предмет. – Ну, поживее!
Ничего не оставалось, кроме как повиноваться. И пока Манфреди выкручивал длинные винты, Альдо чувствовал, как дыхание Джузеппе у него за спиной становится все более учащенным. Старик даже прошептал с болью:
– Неужели мы и правда должны позволить ему это сделать?
– Тише! Мы вмешаемся, когда я сочту нужным. Я хочу узнать побольше...
Несчастному Альберто потребовалось довольно много времени, чтобы справиться с работой: она была до такой степени ему омерзительна, что пальцы не слушались его. Турок – а могильщик и впрямь оказался турком – закончил свое дело и теперь стоял и смотрел, как трудится Манфреди. Он попытался прийти ему на помощь, но Таффельберг не разрешил. Адъютант великой княгини явно наслаждался унижением, которому подверг ненавистного ему человека. А у того, бедняжки, руки так дрожали, что смотреть было жалко...
Наконец крышка была снята, и все увидели Федору, покоившуяся на белом атласе и по-прежнему прекрасную в своем сказочном уборе, мерцавшем в тусклом свете двух фонарей. Казалось, если бы Манфреди и так уже не стоял на коленях, то преклонил бы их сейчас перед этим завораживающим зрелищем. Забыв о своем печальном положении, он прошептал:
– Как она прекрасна!
– Да, не правда ли? – язвительно подхватил Таффельберг. – Слишком хороша для такого пошлого любовника, как вы! Она была достойна любви царя... Достойна любви божества!
Решив, что враг окончательно повержен, он решил добить его своей тевтонской спесью, но итальянец, доведенный до предельного изнеможения, охваченный бессильной яростью, все же нашел в себе достаточно сил, чтобы ответить, и расхохотался, хотя смех его больше походил на рыдания.
– Должно быть, божества вроде вас? Вы просто уморительны, Таффельберг! Вы думаете, я не знаю, какие чувства вы к ней испытывали? Если вообще применительно к вам можно говорить о чувствах. Да она, впрочем, никогда на них и не отвечала взаимностью, даже от нечего делать, от скуки, каким-нибудь тоскливым вечером...
– Да вам-то откуда знать? С чего вы взяли, будто я не держал ее ночью в своих объятиях?
– Одну ночь – еще возможно... Но не две! Она не могла не понять, что вы собой представляете...
– Неправда! Если бы не вы, она осталась бы со мной, если бы не вы и ваша самонадеянность! При жизни ее мужа я был единственным настоящим другом Федоры, мне одному она доверяла, и только вы нас разлучили. Тогда я вас ненавидел, а теперь вы мне противны.
Манфреди пожал плечами.
– А я даже этого к вам не испытываю. Вы и того не стоите.
Таффельберг рванулся было к нему, но опомнился и сдержался, лишь угрожающе качнув пистолетом.
– Думайте обо мне все, что вам угодно. Тем не менее вы в моей власти. А теперь довольно разговоров: снимайте с нее драгоценности!
– Чтобы я... Ну, нет! Я отказываюсь к ним притрагиваться!
– И все-таки вам придется это сделать, поскольку она вам их завещала. А потом вы дадите мне расписку для нотариуса в Брегенце...
Морозини в своем углу весь обратился в слух. В этой яростной схватке над гробом мертвой, но роскошной красавицы было нечто нереальное.
Альберто Манфреди с непреодолимым отвращением повиновался и стал снимать с Федоры диадему, затем ожерелье, браслеты, серьги, которые он подержал на ладонях.
– Странно! – словно размышляя вслух, произнес он. – Они никак не сочетаются с остальными украшениями. Но ведь Федора никогда не допускала промахов такого рода...
– Значит, у нее были на то свои причины. Положите все вот сюда, – прибавил Таффельберг, протягивая ему черный бархатный мешочек с продернутым в него шнурком. – А теперь затяните шнурок! Ахмет поможет вам опустить ее высочество в избранную великой княгиней для себя могилу...
Морозини не ожидал, что все будет проделано так быстро. Манфреди явно не терпелось с этим покончить, и он без лишних нежностей и без всякого благоговения по отношению к женщине, пожелавшей принадлежать ему и после смерти, снова закрыл ее лицо воздушным покрывалом и водрузил на место крышку. Гроб опустили в могилу быстро. У Ахмета вполне достало бы сил проделать это и в одиночку, но Таффельберг был твердо намерен заставить врага испить чашу до дна. Правду сказать, вид у последнего был довольно жалкий. Бледный, трясущийся всем телом, он стоял, опираясь на одну из колонн часовни и никак не мог отдышаться.
– Ну вот... теперь... я думаю... вы довольны! – с трудом выговорил он, от изнеможения не замечая, что немец удержал слугу, который уже собрался забросать гроб землей.
– Еще не вполне! Вы должны теперь подписать вот этот документ, – неожиданно мягким тоном проговорил Таффельберг. – Присутствующий здесь Ахмет и ваш покорный слуга подпишутся как свидетели, и мы скрепим его вашей печатью, – прибавил он, указывая на перстень с печаткой, который граф носил на правой руке. – И тогда последняя воля ее высочества будет исполнена. Только подпишитесь, пожалуйста, полным именем! А не какими-то неразборчивыми каракулями!
Отвинтив колпачок ручки, немец протянул ее графу, и тот, машинально взяв перо, направился к алтарю, куда Таффельберг небрежно бросил документ.
Чувствуя, что его мучения близятся к концу, он почти перестал дрожать и расписался довольно твердой рукой. Поставив свою подпись, он наклонился, чтобы подобрать бархатный мешочек, но Таффельберг, улыбаясь, опередил его.
– Вот здесь в нашей чудесной истории произойдет небольшое изменение, которое я счел нужным в нее внести. Думаю, будет лучше, если эти драгоценности останутся у меня: собственно говоря, они вам совершенно ни к чему.
– Что? – воскликнул вмиг воскресший Манфреди. – Вы хотите...
– Разумеется, я хочу оставить их у себя! Вы ведь даже не сможете объяснить их появления вашей жене, которую я, к величайшему своему сожалению, лишен чести приветствовать. Зато мне они очень и очень пригодятся, потому что, если уж вы хотите знать все до конца, я совершенно не намерен снова ехать в Германию, которая скатывается к анархии, вовсе не намерен прислуживать выживающему из ума старику и, покидая Гогенбург, даже и в мыслях не держал туда возвращаться. С этим, да еще с тем немногим, чем я обладаю, мы – я и мой верный Ахмет – переберемся в Америку, чтобы начать там новую жизнь!
– Значит, за этим величественным фасадом скрывается обыкновенный вор? – проговорил Манфреди, который, по-видимому, в глубине души начал потихоньку примиряться с идеей пополнить свою личную сокровищницу великолепными украшениями великой княгини.
– Ничего подобного. Я ничего у вас не отнимаю, поскольку вы никогда ими не обладали, а ее высочеству они действительно больше не нужны...
– А как же эта бумага для нотариуса? Разве вы не должны отдать ему расписку?
– Я отправлю ее по почте перед тем, как покинуть Европу! Ну а теперь, дорогой граф, я думаю, мы с вами друг другу все сказали, и, поскольку у меня нет ни малейшего желания позволить вам меня преследовать...
- Предыдущая
- 66/84
- Следующая
