Масорка - Эмар Густав - Страница 13

• Предыдущая
• 13/53
• Следующая

— Да, сеньор.

— Он ничего не сказал?

— Ничего.

— В каком положении этот дом?

— В надежном: в передней восемь человек, в бюро три адъютанта и во дворе пятьдесят человек солдат.

— Хорошо, иди теперь в бюро.

— А если явится начальник полиции?

— То он вам скажет, что ему будет угодно.

— А если начальник…

— А если сам черт явится, то пусть он вам скажет, что ему будет угодно, — резко прервал его Росас!

— Это прекрасно, превосходнейший сеньор!

— Слушай меня!

— Да, сеньор.

— Если придет Куитиньо, предупреди меня.

— Хорошо.

— Ну, а теперь ступай, хочешь, может быть, есть?

— Благодарю, ваше превосходительство, я уже ужинал.

— Тем лучше для тебя. Пошел вон!

И Корвалан побежал со всех ног в ту большую комнату, в которой валялись на стульях трое неприятного вида мужчин, которых мы уже видели раньше. Комнату эту старичок назвал бюро, быть может, потому, что при начале своего управления Росас устроил в ней комиссариатское бюро, но теперь это помещение служило одновременно курительной комнатой и дежурной караульной, то есть кордегардией для адъютантов генерала Росаса, который, перевернув весь порядок внешней и внутренней политики, точно также превращал день в ночь и ночь в день, посвящая ее своим трудам, трапезам и удовольствиям.

— Мануэла! — крикнул Росас, как только удалился Корвалан.

И, продолжая звать, он вошел в смежную комнату, освещенную одной сальной свечей, оплывшей до такой степени, что она почти не давала никакого света.

— Татита14! — отозвался из ближайшей комнаты чей-то голос, и молодая женщина, которую мы уже видели спящей во всем своем наряде, появилась на пороге, потирая глаза.

То была женщина лет двадцати двух или трех, не более, высокого роста, чрезвычайно стройная и грациозная в высшей степени, черты ее лица тонкие и прекрасные, как у античной статуи, казались еще краше от кроткого и умного выражения больших черных глаз и неуловимой прелести улыбки.

Лицо ее имело тот особый оттенок бледности, который свойственен людям, живущим главным образом чувством и сердцем, ее немного низкий лоб отличался, однако, очень красивой формой, а густые шелковистые черные волосы, еще рельефнее выделяли ее черты; чрезвычайно живые, блестящие черные глаза и тонкий изящный носик с подвижными ноздрями, немного большой рот с прекрасными зубами, постоянно мелькавшими между полуоткрытыми, прелестно очерченными губами, придавали ее лицу что-то капризное, прихотливое, своевольное, что как-то особенно шло ей. Это была дочь Росаса.

— Ты уже спала, не так ли? — приветствовал ее генерал, — Смотри, я на днях выдам тебя замуж за Вигуа, для того чтобы вы составили друг другу компанию и спали вместе. Мария-Хосефа пришла?

— Да, татита, она оставалась до половины одиннадцатого.

— А еще кто?

— Донья Паскуала и Паскуалита.

— С кем же они ушли?

— Мансилья их провожал.

— И больше никого не было?

— Пиколет.

— А-а!.. Carcaman!15 Он за тобой приударяет? Хм!

— Не за мной, а за вами, татита.

— А гринго16, этот еретик, не приходил?

— Нет, сеньор, у него нынче ночью музыкальный вечер, слушают какого-то замечательного пианиста.

— А кто его приглашенные?

— Все англичане, я полагаю.

— Ну, в таком случае надо думать, что они теперь в самом отменном виде.

— Хотите кушать, татита?

— Да, прикажи давать ужин.

Донья Мануэла удалилась во внутренние покои, Росас присел на край своей кровати, снял сапоги, обутые на босую ногу, нагнулся, достал из-под кровати старые стоптанные туфли и, предварительно обтерев ноги, обулся, затем, запустив руку за пазуху, отстранил тонкой работы плотную кольчугу, доходившую до бедер, с видимым наслаждением стал почесываться. Более пяти минут он занимался этим делом с чрезвычайным усердием, получая полнейшее физическое наслаждение: видимо, это был грубый, неотесанный человек, державшийся, несмотря на свое высокое положение, привычек простолюдинов.

Вскоре вернулась его дочь и объявила, что ужин подан.

Действительно, в ближайшей комнате стол был уже накрыт: ужин генерала состоял из солидного куска жареного мяса, жареной утки, большого блюда пирожных со взбитыми сливками и блюда dulces, то есть сластей. Что же касается вин, то перед одним из приборов стояли две бутылки старого бордо.

Старая мулатка, давнишняя и единственная кухарка Росаса, стояла с блюдом в руках.

Генерал пронзительным голосом позвал своего капеллана, который успел уже заснуть крепким сном, прислонясь спиной к стене кабинета его превосходительства, и затем сел за стол.

— Хочешь жаркого? — спросил он у дочери, кладя себе на тарелку огромнейший кусок мяса.

— Нет, татита.

— Ну, так кушай утку.

И пока девушка, отделив крыло утки и скорее из приличия, чем из желания, принялась разрезать его, сам Росас с ненасытной жадностью уничтожал кусок за куском сочное мясо, не забывая при этом запивать большим стаканом вина.

— Садитесь к столу, ваше преподобие, — обратился Росас к Вигуа, пожиравшему глазами расставленные на столе блюда.

Он не заставил себя просить вторично.

— Положи ему, Мануэла, — сказал генерал.

Девушка положила на тарелку котлету и передала ее мулату, который кинул на нее злобный взгляд, взгляд голодного зверя. Росас заметил этот взгляд.

— Что с вами, падре Вигуа? — спросил он. — Почему вы с такой ненавистью смотрите на мою дочь?

— Она дала мне только кость, — отвечал ворчливо-плаксивым голосом мулат, запихивая в рот громадную краюху хлеба.

— Что это значит? Как же ты не заботишься о том, кто должен на днях благословить твой брачный союз со славным португальским идальго, сеньором доном Гомешем де Кастро, который подарил вчера два золотых его преподобию?! Это очень дурно с твоей стороны, Мануэла, встань и поди поцелуй у него руку, чтобы он простил тебя.

— Хорошо, завтра я поцелую руку у его преподобия! — улыбаясь ответила девушка.

— Нет, не завтра, а сейчас.

— Ну зачем, татита? — взмолилась донья Мануэла не то серьезно, не то шутя, как бы не понимая действительного намерения отца.

— Мануэла, я приказываю тебе поцеловать руку у его преподобия.

— Нет! — решительно отказалась она.

— А я говорю, да.

— Ах, татита!

— Падре Вигуа, встаньте и пойдите поцелуйте ее прямо в губы.

Мулат послушно встал из-за стола, оторвал своими острыми зубами огромный кусок от своей котлеты и пошел обходить стол, Мануэла устремила на него свой взор, исполненный такого презрения, надменности и гнева, что эта безобразная масса не дерзнула подойти к ней ближе, если бы не присутствие грозного Росаса, который не терпел ослушания.

Итак, мулат приблизился к девушке, которая, чувствуя свою беззащитность в этот момент, закрыла лицо руками, чтобы уберечь себя от оскверняющего поцелуя, которому ее насильственно подвергал отец.

Но маленькие ручки не могли защитить всей ее головы, и мулат, которому гораздо больше хотелось есть, чем целоваться, удовольствовался тем, что приложился своими жирными губами к волосам девушки.

— Какая ж вы скотина, ваше преподобие! — воскликнул Росас, покатившись от смеха. — Разве так целуют женщин! А ты-то, ах ты лицемерка! Если бы то был красивый юноша, ты уж, наверное, не побрезговала бы им.

С этими словами он налил и выпил еще стакан вина, между тем как дочь украдкой утирала слезы, вызванные досадой и гадливостью.

Генерал ел с таким аппетитом, который по истине делал честь его здоровому желудку и удивительной поместительности последнего, а также мощной организации этого человека, на которого умственные труды и заботы ни мало не влияли. Жареное мясо, утка, пирожные и сласти — все было уничтожено генералом и не было заметно, чтобы аппетит его превосходительства сколько-нибудь уменьшился; в то же время генерал не переставал шутить и разговаривать с Вигуа, которому он время от времени бросал на тарелку какой-нибудь кусок.

• Предыдущая
• 13/53
• Следующая