Масорка - Эмар Густав - Страница 25
- Предыдущая
- 25/53
- Следующая
— Прекрасно слышу, а дальше что?
— Ну, теперь перейдем к моему делу. В моей квартире дверь выходит прямо на улицу. Ах, да, я позабыл тебе сказать, что сын моей служанки в середине прошлого года прибыл сюда курьером, ты понимаешь?
— Ну да, понимаю.
— Итак, в той квартире дверь на улицу, и окно комнаты моей служанки также выходит на улицу. В последние месяцы сон совершенно покинул меня и не мудрено: мы все в Буэнос-Айресе живем под гнетом какого-то страха. Раньше я каждый вечер уходил играть в malilla22 к старым друзьям, прекрасным, честным людям, никогда не говорившим о политике, теперь я не хожу к ним, после вечерни я запираюсь у себя в доме.
— Valgame dios!23 Что же тут общего с вашим делом?
— Постой, сейчас и к делу.
— К какому? К делу Ла Мадрида?
— Да, да.
— Ну, слава Богу!
— Сегодня, часа в четыре утра, я, как всегда не спал, вдруг слышу: конский топот смолк у моих дверей, по звуку шпор я угадал, что, который прискакавший всадник был военным. Я человек миролюбивый, крови не терплю и, признаюсь, задрожал всем телом, на лбу у меня выступил холодный пот, да и было с чего, не так ли?
— Ну да, но продолжайте.
— Я продолжаю. Итак, я выскочил из постели, бесшумно приоткрыл окно и стал смотреть — ночь была темная, но все же я увидел, что всадник стоит у окна моей старой служанки Николасы и тихонько зовет ее, а минуту спустя окно открылось, и приезжий влез в комнату. Мысли мои спутались, я решил, что меня выдали правительству, не теряя времени, я вышел босой во двор и стал смотреть через замочную скважину в комнату Николасы. И что ты думаешь, кого я узнал в этом всаднике?
— Скажите, так я буду знать!
— Послушного, покорного, почтительного сына Николасы. Но я все же не ушел, я хотел убедиться, что мне ничто не угрожает и поэтому стал внимательно прислушиваться. Николаса предложила постлать сыну постель, но он отказался, сказав, что должен сейчас же вернуться к губернатору, что он приехал эстафетой из провинции Тукуман и только что вручил депеши.
— Ну, продолжайте, — сказал дон Мигель, не упуская ни одной подробности.
— Каждое слово запечатлелось в моей памяти на всю жизнь, он сказал ей: что эти депеши написаны богатейшими людьми провинции Тукуман, которые, вероятно, сообщали губернатору, о действиях генерала Ла Мадрида. Николаса, любопытная, как все женщины, стала его расспрашивать, а сын, умоляя сохранить все в строжайшей тайне, сообщил ей, что Ла Мадрид, как только прибыл в Тукуман, публично отрекся от Росаса и восстал против него, народ с великой радостью поддержал его. Губернатор назначил Ла Мадрида главнокомандующим всеми войсками и милицией всей провинции, а начальником главного штаба назначен полковник дон Лоренсо Лугоньес, командиром гвардейских кирасир — полковник дон Мариано Аха. Представь себе, дитя мое, какое впечатление произвели на меня эти вести.
— Да, да, но продолжайте, — сказал дон Мигель, жадностью ловя каждое слово, но внешне оставаясь равнодушным и безучастным.
— Все, что затем рассказывал молодой человек своей матери, касалось торжеств, празднеств и ликований в провинциях, которые почти все восстали против Росаса.
— Он не называл никаких имен? Не сказал при этом ничего особенного?
— Нет ничего, он пробыл у нее не более десяти минут и затем уехал, оставив ей немного денег, прощаясь, он поцеловал ей руку и обещал приехать сегодня, если только его не ушлют с раннего утра. Ах, какой это сын! Я расскажу тебе целую повесть…
— Сколько ему лет?
— О, он еще молодой, лет двадцать, двадцать три, не более, блондин, высокий, горбоносый, красивый парень.
— В двадцать два года человек редко бывает злым, а сын, который так заботится о своей матери, должен быть хорошим человеком, Зачем ему обманывать мать? Нет, наверно, все это правда. Святое провидение, благодарю тебя! — прошептал про себя дон Мигель, не обратив внимания на последние слова своего учителя.
— Прекрасно, допустим, все, что вы сказали про генерала Ла Мадрида, сущая правда, но все же я не понимаю, почему вы желаете попасть в тюрьму.
— Откровенно говоря, мне не верится чтобы ты был сторонником правительства, которое хочет лишь смут и крови.
— Сеньор, все, что вы пожелаете сказать мне, я сохраню в строжайшей тайне, но я не вижу оснований говорить о моих политических убеждениях.
—' Ну, хорошо, я знаю, ты осторожен, но я хотел сказать, что поведение генерала Ла Мадрида ужасно возмутит сеньора губернатора, а его гнев, конечно, сообщится всем этим кабальеро, которых ни ты, ни я не имеем чести знать, будь уверен — нам послал их ад. Вот почему я полагаю, что все угрозы, которые мы ежедневно читаем в газете, должны осуществиться; эти черти будут и ранить, и убивать направо и налево, и несмотря на глубокую убежденность в полной своей невиновности, я не уверен, что меня не убьют, хотя бы по ошибке. Вот этого-то я и хочу избежать, и в этом ты должен мне помочь, мой добрый, дорогой, любимый Мигель. Понял ты меня, наконец?
— По-моему, вам лучше сидеть дома, запершись на все замки, покуда не пройдет гроза.
— Что же случится, если я последую твоему совету? Они ворвутся ко мне, желая попасть к моему соседу, и вместо того, чтобы убить Туана де Лос Полотеса, убьют дона Кандидо Родригеса, бывшего профессора чистописания, человека смирного, скромного, почтенного, нравственного и добродетельного.
— О! Это было бы ужасно.
— Да, сеньор, ужасно, ведь мне пришлось бы пострадать безвинно.
— Но что же делать?
— Избежать этого, спастись, воспрепятствовать!
— Но как?
— Очень просто — посадить в тюрьму, но не по приказанию губернатора, а просто так, по какой-нибудь пустой причине; губернатор меня не знает и так как я буду сидеть в тюрьме не за политическое преступление, то он и не издаст против меня никакого кровавого указа. В тюрьму эти демоны не ворвутся, я буду жить в тюрьме так же спокойно и счастливо, как в своем доме, и не буду бояться там солдат, напротив, они защитят меня от нападения бешеных буянов из народа, а главное всякого рода ошибок.
— Все это чистая нелепость, но даже допустив, что все это разумно, какого черта! Как я вас засажу? Под каким предлогом?
— Ничего нет легче, мой план уже готов. Ты поедешь сейчас к Викторике и скажешь, что я жестоко оскорбил тебя и что ты просишь, посадить меня в тюрьму до начала судебного разбирательства. Меня берут, и я не протестую, ты, конечно, никакого судебного иска против меня не затеваешь, и я сижу в тюрьме до тех пор, пока сам не попрошу тебя возвратить мне свободу.
— Но, сеньор, в нашей стране, как вам известно, не в обычае, чтобы молодой человек моих лет жаловался суду, когда он оскорблен другим лицом, однако ваше положение меня беспокоит, — сказал дон Мигель, мысленно соображая, как можно использовать этого одержимого безумным страхом человека, который, вероятно, теперь покорится его любому капризу, лишь бы только оградить себя от мнимых грядущих напастей.
— О, я знал, что тебе не безразлична моя судьба! Ты благородный, добрый и деликатный, я знал, что ты спасешь меня, не правда ли, Мигель?
— Я думаю, что мне это удастся. Согласились бы вы, например, служить при лице, политическое положение которого — наилучшая гарантия федерализма тех лиц, которые находятся при нем?
— О, это было бы верхом моих желаний! Я никогда не был чиновником, но буду им, мало того, я готов быть чиновником без жалования, готов делать все, что только пожелает мой благородный патрон! благодарю тебя, ведь ты меня спасаешь, мой дорогой Мигель?
— Теперь идите себе спокойно домой, дон Кандидо, а завтра утром потрудитесь опять придти ко мне.
— О, непременно, непременно!
— Но, конечно, не в шесть часов утра.
— Нет, я приду часам к семи.
— Ах, нет, не раньше десяти.
— Хорошо, я буду здесь ровно в десять часов.
- Предыдущая
- 25/53
- Следующая
