Эль-Дорадо - Эмар Густав - Страница 5

• Предыдущая
• 5/38
• Следующая

Второму индейцу было почти столько же лет, как и его собеседнику; черты его лица, несмотря на татуировку и раскраску, которые искажали их, были прекрасны, а лицо его было чрезвычайно подвижно; он был вооружен и одет, как первый; только по головному убору, сделанному из волокнистых и эластичных цветков пальмы ubassa и укрепленном на его макушке, было легко узнать в нем вождя пейягов, нации почти такой же могущественной, как и гуакуров; оба племени одинакового происхождения, хотя часто воюют друг с другом.

Последний индеец был, бедняга, наполовину гол, худ, сгорбился и представлял скромный и болезненный вид; он был, по всей вероятности, их раб и боязливо стоял в отдалении от обоих вождей, карауля лошадей.

Кони эти, раскрашенные разными красками, как и их хозяева, вместо всякой сбруи имели только грубые седла, покрытые тапировыми шкурами и снабженные деревянными стременами; по бокам седел висело лассо и страшные боласы; вместо недоуздка на них были веревки, скрученные из волокон дикого ананаса.

В ту минуту, когда мы выводим на сцену этих трех личностей, гуакурский вождь говорил, куря трубку, сделанную из скатанных пальмовых листьев, а его слушал с серьезным равнодушием другой вождь, который стоял перед первым, облокотясь беспечно на свое копье.

— Человек, о котором мой брат, Емавиди-Шэмэ, уведомил меня, не едет, — сказал он, — солнце быстро заходит за землю; много часов протекло с тех пор, как я стал ждать свиданья; что думает предводитель пейягов?

— Нужно подождать еще; он приедет, он обещал; хотя он и выродок, все-таки не бледнолицый; в его жилах есть несколько крови тупиев.

Гуакур покачал с презрением головой.

— Как зовут этого человека? — продолжил он.

— Разве Тару-Ниом его не знает? Он уже раз имел дело с ним. Его зовут Малько Диас.

— Я видел его, — сказал лаконически вождь, опуская задумчиво голову на грудь. После нескольких минут молчания он сказал глухим голосом: — Мой брат Емивиди-Шэмэ не видел никогда, как дерутся ягуары?

— Никогда, — отвечал пейяг.

— Так зачем же вождь полагается на добросовестность того человека? Индейская кровь, если у него остается ее несколько капель, до того смешалась в его жилах с кровью бледнолицых и чернокожих, что потеряла всю свою силу, и она — только красноватая вода, без действительной силы.

— Мой брат говорит хорошо, его слова справедливы; я вовсе не на добросовестность mamaluco полагаюсь.

Тару-Ниом поднял голову.

— На что же в таком случае? — спросил он.

— На его ненависть сначала, а потом…

— Потом?..

— На его скупость.

Гуакурский вождь подумал с минуту.

— Да, — продолжил он наконец, — только к этим двум чувствам нужно обращаться, когда хочешь вступить в союз с этими бесчестными собаками; но разве этот mamaluco не павлист?

— Нет, он, напротив, сартанейец.

— Белые, к какому бы разряду ни принадлежали, всегда дурны; какое обеспечение дал Малько вождю пейягов?

— Самое лучшее, которое я только мог желать; сын его, которому он поручил донести мне, приехал в мою деревню с двумя черными невольниками; один раб отправился назад, но другой остался вместе с мальчиком в руках моих воинов.

— Хорошо, — отвечал Тару-Ниом, — я узнаю по этому поступку бдительность своего брата, Емавиди-Шэмэ; если отец изменит, дитя умрет.

— Оно умрет.

Между обоими собеседниками водворилось опять молчание на довольно продолжительное время.

Солнце совершенно исчезло, тень покрывала землю, мрак туманным саваном окружил лес, в котором находились эти люди; уже в глубине пустыни слышались глухие рыкания, возвещавшие пробуждение лютых царей ее.

Невольник, который был индеец-мундрук, по приказанию своего господина Тару-Ниома, капитао гуакуров — индейцы этого племени приняли португальские титулы, — собрал сухие сучья, сделал род костра между двумя вождями и зажег его, чтобы свет огня удалил диких животных.

— Очень поздно, — сказал гуакур.

— Дорога, ведущая сюда, длинна, — лаконически ответил пейяг.

— Объяснил ли mamaluco моему брату, зачем он желал соединения его воинов с моими?

— Нет, Малько осторожен, невольник может изменить доверчивости своего господина и продать его тайну врагу; mamaluco сам объяснит вам дело, которые хочет предложить; но я уже с давних пор знаю Малько, мы будем не правы, если не поверим ему до известной степени.

— Хорошо, — отвечал вождь с высокомерием, — для меня в этом человеке нужды нет. Я приехал сюда только по приглашению своего брата; я знаю, что он не изменит мне, мне и этого довольно.

— Благодарю своего брата Тару-Ниома за хорошее мнение, которое он имеет обо мне; уже с давних пор я ему предан.

В эту минуту послышался легкий, почти неслышный сначала шум, который быстро приближался и скоро принял характер раската отдаленного грома. Оба индейца прислушались, потом обменялись улыбками.

— Это скачет лошадь, — сказал Тару-Ниом.

— Через несколько минут он будет здесь.

Вожди не ошиблись; в самом деле, скакала во всю прыть лошадь, которая приближалась с удивительной скоростью. Скоро сухие ветки затрещали, кусты раздвинулись усилием мощной груди лошади, пущенной во весь опор, и на лужайке появился всадник. Не доехав на два шага до воинов, он вдруг осадил своего коня, соскочил на землю и кинул поводья невольнику, который повел благородное животное к двум другим. Всадник, читатель, вероятно, догадался, что он был mamaluco, разговаривавший с маркизом в его палатке, поклонился индейцам и сел против них.

— Мой друг очень опоздал, — сказал пейяг немного погодя.

— Правда, капитао, — отвечал Малько, отирая рукой пот на лбу, — я был бы здесь давно, но господин мой остановился от этого места гораздо дальше, чем я предполагал, и, несмотря на сильное желание не опоздать на свиданье, которое вам назначил, мне было невозможно приехать раньше.

— Хорошо, это не беда, потому что сартанейо здесь. Несколько потерянных часов не составят ничего, если дело, которое он предлагает нам, хорошее.

— Я думаю, что хорошее; впрочем, вы сами увидите; скажите мне, однако, намерены ли вы еще прервать перемирие, которое тому назад семь лун вы заключили с белыми?

• Предыдущая
• 5/38
• Следующая