Кречет. Книга IV - Бенцони Жюльетта - Страница 1

• 1/94
• Следующая

Как чайка кружит над волнами, прежде чем опуститься на воду, так парусник заложил изящный галс, подходя к рейду в излучине реки, и сложил белоснежные крылья. Раздался металлический скрежет цепи в клюзе. И якорь, выбросив сноп сверкающих брызг, погрузился в зеленые воды Потомака. «Кречет», дернув несколько раз швартов, как собака поводок, застыл на месте. И тут же корабельный люд заскакал по-обезьяньи по вантам и марселям, принялся травить канаты, но зычный голос капитана Малавуана, отдававшего в рупор приказы, перекрывал и крики экипажа, и шум сворачиваемой парусины.

Стоя на полуюте рядом с Тимом Токером, весело насвистывавшим застольную песенку. Жиль де Турнемин наблюдал, как обвисают, а потом медленно сползают вниз большие белые паруса, сквозь которые просвечивают лучи заходящего солнца.

Малавуан опустил рупор и повернулся к нему:

— Судно встало на рейд. Какие будут распоряжения?

— Спускайте на воду шлюпку, капитан. Господин Токер сходит на берег…

Тим соскользнул с перил, на которых сидел, и вздохнул так, что запросто мог бы снова раздуть паруса.

— Ты все-таки настаиваешь, чтобы я сошел первым?

— Так будет лучше. Тебя же обычно посылали к генералу Вашингтону эмиссаром. Ты для него свой.

— Но и ты был его правой рукой, когда шла война…

— Да, только с тех пор прошло шесть лет. Все же лучше, если о моем прибытии они узнают от тебя. А то время позднее, подумают еще, что я напрашиваюсь на ужин.

— Ну, без приглашения на ужин точно не обойдется… И я совсем не прочь откушать.

— Вот и хорошо. Да и потом… такой чудесный вечер. Мне хочется остаться на корабле, полюбоваться природой, — добавил он, обводя рукой великолепную панораму, открывающуюся с палубы.

Река, разливавшаяся в устье на три мили, в этом месте была тоже достаточно величественна, хоть и не так широка, а скорость ее течения ясно указывала, что недалека стремнина. Впрочем, в излучине между Головой Индейца и горой Вернона было достаточно просторно для маневрирования самых крупных военных кораблей. Река изгибалась в этом месте широким ярко-изумрудным полумесяцем, в ее глади отражалась растительность, густая, несмотря на то, что стоял еще только апрель. Однако ранняя весна вообще характерна для мягкого климата Виргинии; то там, то тут на фоне темной зелени кедров, сосен и дубов вспыхивали белые и розовые свечи грушевых, вишневых, персиковых, миндальных деревьев.

— Хочешь остаться наедине с воспоминаниями? — спросил Тим то ли с насмешкой, то ли с умилением. — В таком случае не буду тебе мешать. До завтра, дружище. Жди меня.

Тим дружески ткнул его в бок, хлопнул кулаком по своей шляпе, нахлобучивая ее поглубже, что не способствовало улучшению формы сего головного убора, прошагал, по-военному чеканя шаг, к наружному трапу и исчез из виду. Мгновенье спустя шлюпка уже бороздила прибрежные воды — скорее к берегу, — а уж добыть лошадь у паромщика на постоялом дворе, заменявшем в этих местах почтовую станцию, сумеет без труда любой американец, и, едва лодка, скользнув днищем по водорослям, ткнулась в песчаную отмель, Тим выскочил из нее и размашистым шагом стал удаляться.

Жиль подождал, пока его друг скроется из виду, и, не мешкая более, если не сказать торопливо, устремился, как выразился Тим, «навстречу воспоминаниям», воспоминаниям о прекраснейших, благороднейших страницах своей жизни.

Еще накануне, до полудня, едва черный корпус «Кречета», увенчанный фигурой ловчей птицы с распростертыми крыльями, подошел к бухте Чесапик, картины былого, как орда пиратов, принялись осаждать его память. В конце зимы проход между мысом Генри и мысом Чарльза для крупных кораблей был затруднен, поскольку воды Флоридского залива заносили сюда песок.

Но изящный парусник свободно проплыл как раз там, где когда-то, во времена великой битвы, стояло на якоре гигантское судно адмирала де Грасса «Париж», и Жилю почудилось даже, что он снова на всех парусах несется в Историю.

И с каждой минутой, по мере того как его корабль все дальше входил в широкую бухту, Жиль все яснее видел перед собой события прошлого. Он представлял, как горели под летними лучами марсели французских боевых судов, как сверкали яркими красками и золотились их борта, ощетинившиеся пушками, как выстроилась в мощную цепь вся эскадра, перегородив на четыре мили морской путь.

А подзорная труба его уже повернулась в сторону побережья и, пошарив среди холмов, поросших приморскими соснами, и среди болот, отыскала Йорктаун, и Жилю показалось, что ничего там не изменилось, разве что цвет стяга, развевавшегося над крепостью на реке Йорк: тринадцатизвездное полотнище окончательно заменило английский государственный флаг. И «Кречет» залпом из всех своих орудий отсалютовал этому славному символу независимости Америки. Затем Жиль потребовал шлюпку и в одиночестве высадился на берег, пряча под полой загадочный сверток.

Оказавшись в крошечном порту, он с трудом сориентировался. За шесть лет многое изменилось. Мирный край — не то, что поля битвы: израненные войной поля заросли травой. А люди постарались стереть жестокие напоминания о битве. Но при этом они свято хранили память о погибших освободителях родного края. Наспех вырытые после сражения могилы были приведены в порядок, украшены белыми стелами, выровнены и засажены цветами, а рядом зарастали старые траншеи. И лишь редуты сохранялись в прежнем виде, со скатами и онемевшими ныне орудиями, задравшими к небу праздные жерла.

Место, где был похоронен его отец, Турнемин отыскал без труда. Он с гордостью прочел на камне собственную фамилию, фамилию рода, который он мечтал укоренить в плодородной земле Америки, чтобы взросло на ней величественное древо, как то, что доставало ветвями башни замка Лаюнондэ.

Он долго молился за упокой души усопшего.

Потом, достав из-под полы сверток, вынул из него сухой букетик вереска и дрока и мешочек земли, взятой от самого подножия крепостной стены Лаюнондэ. Он высыпал содержимое мешочка на могилу, смешав родную землю с чужой, осторожно положил вереск к обелиску и вновь принялся молиться. Только на сей раз страстная молитва его была обращена не к Господу, а к неприкаянной душе отца и призывала ее сохранить последнего своего отпрыска в грядущих неведомых испытаниях.

Жиль решил, что, позже, выстроив дом на берегу Роанока на той тысяче акров виргинской земли, которую подарил ему в знак признательности американский Конгресс, он обязательно возведет часовню, достойную былого величия и могущества Турнеминов и перезахоронит в ней прах отца, чтобы тот нашел покой и последний приют рядом с детьми и внуками — возможно, всемогущий Господь пошлет еще потомство его внебрачному сыну, которого сам он признал лишь в смертный час перед лицом всего цвета французского дворянства, участвовавшего в битве при Йорктауне.

Хотя один сын у Жиля уже был. Он рос где-то в долине Могаука в лагере вождя ирокезов Корнплэнтера, а родила его вскоре затем скончавшаяся красавица Ситапаноки, индейская принцесса, которую Жиль так страстно любил в дни битв за независимость. О существовании мальчика он узнал лишь год назад; Тим утверждал, что ребенок светловолосый и сероглазый, и он, еще ни разу не видев, уже любил сына и был самым решительным образом настроен забрать его у индейцев, чтобы воспитать французским дворянином и американцем одновременно, даже рискуя испортить еще больше отношения с женой… Впрочем, хуже вряд ли бывает.

С той минуты, когда Жиль вынес из объятого огнем Фоли-Ришелье бесчувственную Жюдит, ему все время казалось, что рядом с ним лишенное души создание, красивая кукла, которой руководят привычки и строгое воспитание, но не разум.

Придя в себя в дорожной карете — ее влекли за собой четыре лошади, мчавшиеся во всю прыть сквозь заснеженную Францию к Лорьяну, — молодая женщина потрясенно оглядела окружающих, словно очнулась от дурного сна. Какое-то время она безмолвно наблюдала за мелькавшим за окном зимним пейзажем, потом перевела усталый взгляд на того, кто являлся ее законным супругом, в чем у нее больше не было сомнений.

• 1/94
• Следующая