Выпьем за прекрасных дам (СИ) - Дубинин Антон - Страница 21

Франсиско Катала Младший не первый год работал тюремщиком и всякого насмотрелся. От отца Гальярда, немолодого святого доминиканца, он, конечно, такого поведения не ожидал — но чем черт не шутит, все мы люди, ясно дело, с каждым может приключиться! И когда монах, прижав стиснутые кулаки к груди, выпалил ему в лицо: «Сменить ей род заключения!» — тюремщик сложил губы в вынужденную усмешку понимания. В конце концов, все мы люди, все — мужчины. Мужчина мужчину понять всегда может, даже будь тот и монах.

— Мурус ларгус? — подсказал он сочувственно. И крайне удивился, когда Гальярд из красного сделался вовсе багровым и выплюнул:

— Стриктиссимус! Стриктиссимус!

Фран недоуменно хлопнул глазами.

Гальярд взял себя в руки, рывком распахнул дверь.

— Полюбуйтесь, Франсиско, на нашу смертельно больную!

И впрямь… Эрмессен стояла посреди камеры совершенно прямо, шнуруя белыми руками верхнее платье на груди. Окатила вошедших королевским взглядом, полным испепеляющего презрения. Гальярд, даже не глядя в ее сторону, сообщил тюремщику ледяным голосом:

— Только что эта… женщина пыталась совратить меня, притворившись больной и святотатственно попросив о таинстве примирения. Я не знаю ее целей — может быть, она хотела таким образом купить у меня помилование или же опорочить меня перед местным епископом, чтобы я был отстранен от должности и ей удалось протянуть время. Но я знаю одно: более никто не войдет в ее камеру в одиночку. Даже вы, Фран, даже ваша супруга. Эта женщина смертельно опасна. Ради безопасности других ее следует держать в кандалах.

Эрмессен криво усмехнулась. Губы ее скривились, будто она собиралась что-то сказать — но Гальярд уже вышагнул за дверь, потрясенный Фран — за ним, дверь захлопнулась, скрежетнул ключ, и ни монах, ни тюремщик не увидели, как несчастная еретичка в ярости отчаяния бросилась на свой тюфяк, ударяя по нему кулаками.

Гальярд, уже не красный, а белый от злости, широкими шагами прошествовал на тюремную кухню. Фран семенил за ним, не зная, что и сказать. Гальярд нашел кувшин с водой, плеснул себе в чашку, залпом выпил.

— Вот же шлюха, помилуй Боже, — наконец решился тюремщик на реплику. Инквизитор стремительно развернулся, и тот испугался его взгляда: будто вся злость Гальярда сейчас собиралась выплеснуться на него.

— Не называйте ее шлюхой, Франсиско!

— Э?..

— Не смейте сравнивать эту… порочную еретичку с бедными девушками, которых нужда и мужская похоть заставляют добывать кусок хлеба позорным делом. Блудницей была и святая Магдалина, блудницей была прародительница Раав. Виною тому, что несчастные дочери бедняков торгуют своим телом, только одно — на этот товар находятся покупатели. И они еще смеют презирать тех, кого сами столкнули в пропасть! Эта женщина — никакая не шлюха, далеко ей до иных праведных шлюх! Она похотливая лгунья, осквернившая самое святое, что есть в мире: святое таинство, и потому подлежит наказанию.

Фран изумленно помотал головой. Никогда он еще не слышал защиты блудниц из уст монаха! Что же, не всякому довелось жить с Гальярдом в одном монастыре. Это в Тулузе все братья уже привыкли, что Гальярд особенно привязан к проституткам, никому не позволяет ругаться на них и особенно сурово карает братьев за неучтивость и грязные слова о какой бы то ни было женщине. Никто не знал, что же такое связывает его с представительницами этой постыдной профессии; вот брат Рожер знал — и Гильем Арнаут знал, и Бернар, и брат Пейре, первый Гальярдов настоятель — но все они давно уже обосновались на Небесах, а остальным приходилось принимать его слова на веру. Никому и в голову не приходило его заподозрить в чем-либо недостойном — Гальярда, известного своим суровым целомудрием; однако ж вот… была у него такая загадка.

Но как он мог допустить такую ошибку!..

Как он мог изменить своим принципам, забыть обо всем своем опыте и остаться с ней наедине!

Несколько придя в себя, он испугал Франа новой просьбой: потребовал принести тазик с остатками рвоты мнимой больной. Мария успела вылить тазик в нужник, так что Гальярду он достался уже пустым; однако тот, преодолевая брезгливость, отсмотрел его и нашел, что думал: несколько длинных черных волос, прилипших к жестяной стенке. И даже небольшую свалявшуюся кучку. Эти волосы он и показал Франу — тюремщик не был следователем, брезгливости у него имелось куда больше, и рассматривать гадость он мог, только кривясь.

— Видите? — сурово вопросил Гальярд, приподнимая черный клок палочкой (чем вызвал у тюремщика невольный спазм желудка). — Вот и вся отгадка. А я-то гадал, чем она могла отравить себя, а когда понял, что ничем — начал было верить в ее болезнь. Все просто. Глотала собственные волосы, как делают кошки. Думаю, делала это сразу перед допросами, едва заслышав шаги на лестнице. Конечно же, на допросах ее скручивала рвота — а все мы слишком брезгливы, чтобы копаться в чужих отбросах, хотя мне нужно было сделать это в первый же день, как ее вырвало… Это не единственная ошибка, которую я совершил, но, пожалуй, самая глупая.

Впрочем, так Гальярд говорил только перед тюремщиком. Перед Господом и собой — и перед Гильемом Арнуатом, со времени смерти составлявшим его лучшую часть, его персонифицированную совесть, — он отлично знал, что главной ошибкой было другое.

Остаться с ней наедине… Позволить Франу закрыть дверь с той стороны. Обуянный миссионерским пылом монах снова забыл, какой он дурной священник, какой дурной исповедник. Даже во храме исповедь женщин рекомендуется слушать у других на виду! А тут… разохотился… Захотел быть повитухой Божьей, участвовать в рождении нового человека… Глупец! Да женщине, снедаемой истинным предсмертным покаянием, совершенно плевать, стоит у открытой двери тюремщик или нет! Она могла бы и публично исповедаться — поступь смерти оглушительна, только свой голос и Божий человек различает в ее грохоте! Раз стыдится — значит, не умирает. Раз не умирает — значит, лжет! Раз лжет — значит…

Мог хотя бы вспомнить историю, приключившуюся с ним во втором его инквизиторском назначении! Допрос проводили в Памьере, и там тоже была девочка — ученица перфекты, маленькая, черненькая, кудрявая, воплощавшая самим своим обликом жажду жизни и радости, столь чуждую их вере ненавистников бытия. Та девчушка тоже пыталась его совратить — правда, не так насильственно, а неуверенно, стесняясь собственных движений… Подошла, едва не плача, с отвращением обхватила руками за шею, попыталась поцеловать, прижаться — все вопреки собственной воле, будто через силу… Гальярд, помнится, даже плотской похоти не испытал — так глубока была жалость. Так она напомнила его первый неудачный окололюбовный опыт — соседскую чернявую девушку, потерянно преследовавшую его по периметру комнаты, натыкавшуюся в тупом отчаянии на сундук, горшок, кровать… Да, не Фома. И не брат Доминик Сеговийский[16]. «Если любишь — назначаю тебе время и место», горящие угли, обожженное тело, обратившаяся блудница. А Гальярд просто снял ее слабые детские руки со своих плеч — и, держа ее за локти от себя на расстоянии (он тогда был моложе и сильнее, да и девочка — совсем кроха), спросил с ничуть не наигранной жалостью:

— Зачем ты делаешь это, дитя?

Она долго что-то бормотала, Гальярд утешал ее, не забывая инквизиторским умом выхватывать из потока важные кусочки: чтобы вы меня отпустили… Мать (то есть катарская мать, наставница, конечно) сказала, что если смогу вас соблазнить — может, пожалеете меня и отпустите… Нужно ему заплатить, сказала, попробуй заплатить своим телом. Ну и что, сказала, что монах — хоть он и в рясе, между ног у него то же самое, что у них у всех, мне так удавалось спастись в свое время… Да, смертный грех, но ты же, мол, еще не получила Утешения — выйдешь из тюрьмы, тебе преподадут таинство, и станешь снова чистою девой…

В некотором роде своего она добилась — Гальярд пожалел ее. Правда, процесс длился еще не один день. Где же она теперь — после покаяния, после Sermo generalis в Памьере она с желтыми крестами на одежде отправилась, сколь он помнил, к своей родне где-то в окрестностях Фуа… Тараскон-на-Арьеже? Может быть. Замужем, наверное, сейчас, и уже давно матерью стала — ведь столько лет прошло. Дай Бог, чтобы замужем, а не умерла как-нибудь глупо, не обманул ее никто, не обидел. Да и умереть не беда: лишь бы католичкой умерла. Гальярд так хорошо запомнил ее мокрые глаза, когда она стояла с зажатыми в тисках его рук запястьями — и имя дурехи запомнил: Раймонда. Раймонда Марти… Или Мартен. Да неважно теперь.