Собаке — собачья смерть (СИ) - Дубинин Антон - Страница 24

Аймер проглотил слова о том, что смерть — отнюдь не самое страшное. И что, может быть, лучше бы им получить эту самую смерть, быструю и понятную, от рук этого рутьера, чем дождаться… дождаться наконец того, что для них эти люди приготовили. А что они такое приготовили, он и предположить пока не мог. Но говорить об этом он не стал, разумеется.

— Смерти боишься, брат? Ты не так давно исповедовался. Тому, кто в правде ходит, смерти бояться нечего.

— Я и не… боюсь, — прошелестел Антуан, прикрывая глаза.

— Будь мужчиной и монахом, брат. Умирают люди и младше нас, и лучше нас. Смерть за всяким приходит. Если она приходит за тобой в миссии — тебе же лучше.

— Да, конечно, — еще тише отозвался тот. Отворачиваясь.

— Да что с тобой такое?.. Почему ты молиться не можешь?..

Так спросил Аймер своего соция, умолкшего на середине псалма. День, должно быть, только расцветал над апрельскими горами, выдавая себя лишь цветом пещерной арки — судя по нему, соседняя подземная палата была освещена несколько больше, чем огоньком лампады, как вчера.

— Стыдно сказать… живот… схватило.

Аймер понимал соция более чем хорошо. После вчерашней обильной трапезы у Брюниссанды они успели разве что пару раз посетить отхожее место, а ночка выдалась настолько бурная, что простые плотские потребности отошли — когда готовишься к смерти, дух нередко подчиняет тело до крайней степени. Нередко — но не всегда. Подготовка к смерти наутро уступила место невнятной острочке, и тело пробудилось со всеми своими нуждами. Горло Аймера было сухим, внизу живота неприятно тянуло, из-за связанных рук ломило шею. Однако происходящее было не только унизительно, но и жутко нелепо — тоже мне, возжелал мученического венца, — не вышло из тебя святого Стефана, лежи теперь кулем и думай, где бы и как помочиться! Свойственная многим южанам смешливость Аймера брала верх над плотским неудобством, и он с удивлением почувствовал, как к гортани поднимается настоящий смех. Пару секунд он сдерживался — еще чего не хватало, посреди молитвы — но его хватило ненадолго, и он часто задышал, чтобы не расхохотаться в голос. Антуан повернул голову, тревожась, отчего задыхается его товарищ, но Аймер уже не мог бороться и захохотал, как на деревенской ярмарке. Смеяться было бы легче, будь у Аймера свободные руки, но он и так преуспел — согнувшись вдвое, как креветка или младенец в утробе, он вовсю мотал головой, не зная, как утереть выступившие слезы. Смех взял его сильно и сразу, как бывает только в отчаянном положении, когда не можешь заглянуть и на час вперед, поэтому целиком живешь этим мигом.

— Ты… что?.. Что нашел… смешного? — уже заражаясь бешеным весельем и тоже дыша неровно, вопросил Антуан. Смеху Аймера, когда того всерьез разбирало, помнится, не мог противостоять никто из его новициев. Подхватывали эстафету стремительно, так что смеялась вскоре вся рекреация, и очень он любил рассказывать в назидание историю о магистре Иордане и молодежи, хохотавшей на комплетории. Любой бенедектинец бы поседел, всерьез слагая трактаты о том, смеялся ли Христос! А наши-то отцы основатели…

— Мы… с тобой… хороши мученики, — с трудом выговаривая слова, объяснил Аймер. — Тоже… мне… Гильем Арнаут и П-петр Веронский… Попросить что ли тюремщиков наших… нас помочиться вывести, а то ведь… помрем… лопнем! Славная будет смерть!

Антуан уже стонал от смеха. — Хватит, Аймер… Хва… тит! А то я сейчас…

— Веселитесь, свиньи франкские? — безносый вкатился в их узилище едва ли не кубарем — и сразу приступил к делу, раздавая пинки. На этот раз у него и палка с собой была, та самая, на которую он опирался при ходьбе, и палка без дела не осталась. Смех прекратился так же внезапно, как и начался — пришлось прикусить губы, чтобы он не перешел в слезы. Аймер молча терпел удары, продолжавшиеся уже после того, как он замолк; на удачу, безносый безумец из двоих пленников явно больше ненавидел его, и палка чаще встречалась с его боками, чем с Антуановыми. Это хорошо — Аймер ведь проще переносит боль, он крепче, он, в конце концов, старше и в жизни, и в Ордене, он только разок не смог сдержать вскрика — показалось, что в груди что-то треснуло, наверняка ребро…

Последний раз ткнув концом палки куда-то в пах — «Эти игрушки тебе, монашишка, все равно не понадобятся» — безносый немного полюбовался на свою работу: часто дышашие, покрытые потом беспомощные люди у его ног.

— Орать запрещаю. Услышу, что орете — глаза повыколю, — сообщил он убедительно, наклонившись низко, так что Аймер видел хлебные крошки в его короткой бороде, чуял запах — идущий изо рта вкусный запах копченого, видно, от трапезы отвлекли своим хохотом… От запаха копчений еще сильнее хотелось пить. Аймер выдержал взгляд глаза в глаза — это было не так и трудно, главное — не переводить взгляда ниже.

— Врет насчет «выколю», — убежденно сказал Аймер, просто чтобы что-то сказать, когда мучитель их наконец вышел. — Ему, видно, ясные приказы даны. Заметил, что по лицу он никого из нас не ударил? Потому что по лицам сразу видно будет, дрался или нет… а под одежду к нам, он надеется, никто не полезет. Знать бы еще, зачем они все это затеяли!

Антуан поморщился, стараясь улечься так, чтобы не на больное место. Больных мест накопилось слишком много, не одно — так другое заденешь.

— Вот, пожалуй, последний человек, у которого я готов попроситься на двор.

— Да уж, идейка из сферы платонического идеального. Понимания не встретит.

— Тебе сильно досталось? Он ведь на тебя… сразу накинулся.

— Пустяки, — соврал Аймер, страстно мечтая об одном — лечь бы на спину, распрямиться. Проверить пальцами, что у него там с ребром. Пальцами!

— Завидуя святым… Думайте, кому и за что завидуете.

— Ты о чем?

— О Петре Мученике, — еще один подавленный вздох. Если мы отсюда выберемся, никогда больше не смогу выносить запаха мокрых листьев. Никогда. — Вот завидовал же мученику и чудотворцу, а не знал, что самое-то завидное в его истории… Умирал на лесной дороге, окунал палец в рану, кровью на дерне чертил — Credo in unum Deum.

— Я знаю его историю…

— Ничего ты не понимаешь, Антуан! Знаешь, а не понимаешь. Здесь не нравственное толкование, здесь… физиологическое. Пальцем чертил на дороге, понимаешь? Пальцем… свободные руки… Хоть Credo пиши, хоть нос почеши! Кстати, у меня идея, как помочь себе с помощью ближнего. Поделиться, так сказать, бременами. Лежи, как лежишь — я сейчас к тебе чутка подвинусь и нос почешу о твой хабит. Потерпишь? Из святого послушания…

Антуан через силу улыбнулся, подставляя плечо. Едкий пот битья и грязи и ему щипал кожу.

Еще единожды в этот день безносый заходил их проведать. Внутренние колокола в разуме Аймера, отбивавшие время и редко ошибавшиеся, видно, расплавились за ночь в бездарную жидкую медь — чувство времени подводило его. То ли сутки прошли? То ли всего ничего? Предположив, что сейчас время ноны, они тихо помолились — даже и не сговариваясь, поняли, что громко петь не стоит. Да и трудно это было без воды. Аймер пробовал сглатывать слюну, чтобы хоть как-то гортань промочить, но слюны было мало, горло сокращалось всухую. Даже по нужде расхотелось — мудрое тело, похоже, решило не растрачивать зря ни капли влаги, только болело в паху крепко, непонятно — то ли от непролившихся вод, то ли от удара.

— В крайнем случае сходим под себя, — пошутил он, помнится, перед тем, как кратко задремать. — Мы это делали, будучи младенцами, и так же были спеленаты… А теперь, смотри, брат, наша смерть близка, и мы перед ней опять как младенцы, двое в колыбельке, и так же ничего не можем — а значит, Господь нас примет, даже если мы пеленки намочим.

Антуан ответил намеком на кивок. А мог бы и похвалить проповедь, между прочим! Отличный пример аллегорического толкования. Прямо-таки в духе Антония Падуанского, хоть он и францисканец. Аймер не умел долго унывать — оказавшись на краю уныния, он попросту заснул, и в хрупком сне всячески планировал — то большую драку, то прямой путь на небеса, то… случайные путники проходят мимо, кричать, звать на помощь…