Золото мое (СИ) - Дубинин Антон - Страница 24

С полмгновения Ришар держал холодное от страха, ломкое тело виноватого в руках, слушая бьющийся внутри себя огонь и ясно осознавая, что на этот раз он состоит не только из гнева. В Мессине… Тот юноша был очень похож. Очень. Только немногим темнее. И хуже. И это уже был не гнев, то, что клокотало и лопалось в нем огненными пузырями. Нет, похоть.

— Монсеньор… — опять прошептал сухими губами Гийом, все еще пытающийся и снова не находящий сил что-то сказать. Он был совсем белый, как всякий, кого сейчас может разорвать лев, и опять ничего не понимал и не мог осмыслить, почему все так. Почему на этот раз его валят лицом вниз, и огромный, горячий, как печь, неистовый Ришар — что он делает с его одеждой. Что-то треснуло (завязки нижних штанов), а лицо Гийома ткнулось в колючий и гутой ворс ковра, алая-желтая-коричневая щетина колола щеку и висок, и он, как всегда, успел вовремя сжать зубы, чтобы не закричать.

Мама, Господи, кто-нибудь… Лев разорвет меня. Пророк Даниил, яркое жаркое солнце, жадные до кровавых зрелищ лица римлян.

…Огромный золото-рыжий зверь, лижущий языком пророкову смуглую, худую руку. Пасть, пахнущая гнилым мясом и смертью, сверкает клинками зубов, но лев лижет пророку руку. И Даниил, золотоволосый пророк с длинными золотистыми глазами и с кожей как у юной девушки, он кладет тонкие пальцы на спутанную гриву зверя, он улыбается. Даниил улыбается.

Ведь Гийом, в конце концов, любил этого человека. И эта огромная рука, скользящая по его груди и животу, набирающая Гийомовой души полными горстями — эту руку он когда-то желал поцеловать. И теперь, когда все случилось так, как случилось, он даже обхватил тоже горячей — набравшейся от Ришарова жара — ладонью необхватное запястье короля, как будто бы желая что-то ему сделать, еще что-то отдать, что тот еще не отнял сам. Рука огромная, с короткими пеньками ногтей на давящих жестких пальцах — после болезни еще не отросли когти у льва. Лев — символ Христа, его детеныши рождаются мертвыми, лев оживляет их своим дыханием. Круглолицый стражник у входа жевал горькую сухую травинку, печально думая, как же не повезло пареньку. Отец Гийома, тоже — как и сын — Гийом, горевал в чистилище, потому что был он просто человек, как и все мы, и не за что ему было попадать сразу на небеса. Святой Стефан снова не получил Божьего разрешения прийти на помощь. А король Ришар так и не отпустил Гийома от себя — до предрассветных сумерек, и, как это ни дико, запуская руки в его медовые аквитанские волосы, говорил слова. Для которых в свои тридцать четыре года еще не породил сына.

Маленький. Маленький мой…

Так окончился королевский суд. И Гийом, который несколько раз умер за эту ночь, вышел наружу, под бледнеющее небо, перед самым рассветом. Он был еще бледнее, чем когда входил внутрь, и рот кое-где запекся кровью (от собственных же укусов), но в общем-то это был Гийом, живой и настоящий, и дремавший у входа круглолицый сержант, вздрогнув и переставая столь уж усердно — всем телом — опираться на копье, перекрестился с облегчением.

— Ну, слава Богу, живой. Пронесло, значит.

Гийом покивал добряку, криво улыбаясь, и пошел по жесткой и сухой — какие там благие аквитанские росы — траве, слегка пошатываясь от усталости. Предрассветное небо было серо-серебряным, и Господи помилуй, каким жаром раскаленного гнева на грехи наши оно нальется к полудню. Болело у Гийома, кажется, вообще всё, все мышцы, раненое плечо, голова. И сильнее всего — то место в груди, где, кажется, находится у людей душа.

Христе, помилуй нас грешных, какая же страшная сцена разыгралась наутро в английском лагере, во время мессы!..

И конечно же, опять король Ришар. Ни одна страшная или просто — значительная история не могла без него обойтись. Даже до нелепостей доходило — угадайте, кто нес на своих плечах бревно, которым потом сломало спину солдату? Король Ришар. Кто превратил мирную в общем-то, воевать не мешающую свару меж королем Гюи и Конрадом из-за иерусалимского престола — в подобие местной междоусобной войны? Король Ришар.

На этот раз он умудрился снова напугать ту часть своего воинства, которая не поленилась явиться на утреннюю мессу. Была как раз литургия Слова (хорошо хоть, не Евхаристии!), когда епископ Солсберийский только что закрыл, поцеловав сухими губами кожаную тисненую обложку, свое огромное Евангелие. Паства благочестиво молчала. Только откуда-то из-задних рядов вдруг возник — и задохнулся сам в себе — совершенно неблагочестивый полувздох, полувопль. Глаза многих обратились в ту сторону; подслеповатый епископ, вглядываясь сверху вниз, щурился из-за амвона, вытягивая шею. Но до самого конца, пока страшное чудо не докатилось до самого подножия его кафедры, Юбер-Готье не мог поверить своим глазам.

Это был эн Ришар Кордельон собственной персоной, в расхристанной на груди рубашке, с львиной рыжей гривой, стоявшей едва ли не дыбом. На лбу короля красовалась красная свежая ссадина, словно бы он бился лбом о камень или о дерево. На лице — размазанные серые полосы, будто он бурно рыдал. Признаться, что-то вроде этого король и проделывал сегодня по пробуждении.

Сейчас же он шел по алтарному проходу, меж рядами собственных молчаливых рыцарей, глаза которых расползались на пол-лица при его приближении. Те, что стояли ближе, отшатывались, как от сильного жара. И совершенно напрасно — король Ришар все равно никого сейчас не видел.

Он шел, слегка покачиваясь из стороны в сторону, как от сильного горя. Голая грудь его с красными полосами от ногтей, как если бы Ришар хотел выцарапать оттуда сердце и теперь принести его Господу, демонстрировала всему миру большой сверкающий нательный крест. Ришар шел медленно, пьяно раскачиваясь, но серые анжуйские глаза его были трезвы и совершенно безумны. Такая тоска, помещенная колдовским способом в золотой сосуд, расплавила бы металл за пару мгновений.

Из груди Ришара вырывался…То ли хрип, то ли стоны больного, то ли львиное рычание. Рычание раненого льва. Король опять не смог победить дьявола, в очередной раз заложил ему свою душу. Горе рыцарю, что сам растоптал свою честь. Накажите его, накажите страшно, я его ненавижу, больше всех ненавижу проклятого грешника.

Дойдя до кафедры священника — с лицом страшным и жалким, и жаждущим, как у пересохшего изнутри бедуина, доползшего наконец до оазиса, Ришар рухнул на колени. С тяжелым стоном, вцепившись себе самому в волосы и выдирая их целыми клочьями — бросая клочки рыжего огня на ветер — Ришар смотрел на дарохранительницу, высокую и золотую, сделанную в виде сияющего солнца на длинной ножке. Она стояла на алтаре, и в ней содержалась тайна, которой не познать таким, как ты, Ришар, отверженным, прОклятым грешникам.

Наконец, совладав с собой на краткий миг, Ришар полез вверх, на кафедру. Священник, прижимая святое Писание к груди, отшатнулся, отошел на несколько шагов. Но Ришар твердо знал, чего хотел — он не к священнику полз теперь на коленях, испуская стоны и раздирая руками ворот рубахи. Только ткнувшись головой в подножие переносного алтаря, он заплакал в голос, немеряно пугая и дивя двух юных министрантов, жавшихся друг к другу неподалеку.

Священник уже совладал с собой; в конце концов, он сослужил тогда в Мессине, где разыгралась пару месяцев назад примерно такая же сцена. Что ж поделать, если желание страшно грешить и страшно каяться у короля Ришара в крови: когда-то и один из его предков, Фульк Анжуйский по прозвищу Черный, так выл и бился в часовне Гроба Господня, а двое здоровенных слуг по его собственному приказу бичевали своего графа, вразнобой выкрикивая зычно, пугая непривычных к такому делу сарацин: «Господи, прими негодяя Фулька, который Тебя предал и отрекся от Тебя! Взгляни, благий Иисусе, на покаяние его души!»

А еще один Ришаров предок по бабке, захватчик престола Вильям Рыжий, был содомитом…

— Зачем вы так врываетесь, сын мой, в дом Господень, будто одержимы бесом? — сурово вопросил епископ. Ришар, поворачивая к святому отцу растрепанную голову, ответил прегорестным стоном.