Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1 (СИ) - Дубинин Антон - Страница 18

Разговор начал сползать в запретную колею; хорошо хоть, милая Мари, тебя рядом не было. Бани с красотками, как бы то ни было, меня нимало не интересовали, а вот видения яркого пасхального города вставали в отроческой хмельной голове цветным туманом. Город напоминал Иерусалим со стенной росписи в нашей церкви — островерхие башенки, крашеные в зеленый и красный цвет, каменные разноцветные стены с причудливыми окошками на разных уровнях, люди в пестрой одежде — все молодые, улыбающиеся, с пальмовыми ветвями в руках.

— Там такие разности продают, каких ты в жизни своей не видел, — продолжал искушать хитрый приятель. — Ткани-то — ладно, они только женщинам интересны; но там такие кони! И гасконские, тонконогие, как арабские, и андалузские здоровилы с горбатыми носами, и лохматые такие, крепкие, с провансальских гор; упряжь всякая с бляшками, флажки и фестончики, шпоры с острием и новомодные с колесиками, ножны с тиснением под любое оружие, доспехи шартрской работы и из Руэрга, гамбизоны, которые сами собой стоят на земле, так плотно набиты волосом! Сладости разные! Марципаны, драже из имбиря! Приправы со всего света, сахарные сарацинские леденцы — ты, небось, даже и не знаешь, что такое сахар: а он сладкий, слаще меда! Восковые свечи, и свечи цветные, какие не во всякой церкви найдутся. Кораллы, жемчуг и розовая вода — это для девчонок, они это любят больше даже, чем деньги. А для парней — можно по дешевке хороший кинжал купить, или щит заказать со своим гербом, так что тебе за два дня его и вырежут, и окуют, и распишут ярко-преярко; и башмаки модные, с загнутыми носами, из такой крепкой кожи, что и за год не сносишь… Украшения для мужчин — застежки с огромными кабошонами, во-от такие огромные аграфы в виде крестов, которые стоят, как хороший конь, кольца с бирюзой, камнем победы, который в бою победить помогает, и золотые цепи толщиной в несколько пальцев! И книги разные — дорогие, как вся ваша лачуга, с золотым тиснением, с застежками, как на упряжи, тяжелые, как скрижали Моисеевы, с чудесными картинками городов, конных рыцарей и страшных животных, василисков и страусов, о каких в книгах все рассказывается, и заморских людей — безголовых, у которых рот на животе, и тех, у которых растут на коже цветные перья…

— Хватит, — взмолился я, не в силах вынести каскада роскошеств. Но Рено все не унимался — и через несколько часов добился своего: окончательно убедил меня отправиться с ним на ярмарку. Одним из главных моих поводов послужило наличие припрятанных серебряных денье за матушкиным гобеленом: впервые у меня появились деньги — и они уже начинали жечь карман. Я казался себе богатеем и намеревался хотя бы часть огромной суммы потратить по собственному усмотрению, чего еще не случалось со мною за все годы моей жизни. Впрочем, желание мое было достаточно благородным: я ничего еще не подарил тебе на Пасху из-за отсутствия средств (а стихи что-то не получались — стоило мне начать думать о версах, как перед глазами немедленно вставали незабытые окровавленные розы). Я хотел купить тебе подарок, настоящий подарок на собственные деньги, хотел удивить и восхитить тебя своим богатством и щедростью — тем более что ты поднесла мне недавно именинный дар, платок из шелка-сырца, украшенный собственноручной вышивкой: по краю узор из красных роз и белых лилий (увлекалась историей про Бланшефлор), а посредине — и вовсе удивительная картинка: город из цветных камней, подобие Иерусалима из нашей церкви, очень точно скопированный и вышитый с потрясающей аккуратностью. За полтора месяца, прошедших с именин, я не расставался с платочком, и хотя изрядно его замарал, не переставал на него радоваться.

Что такое нужно молодой девице, что можно подарить ей на праздник? Конечно же, украшения — все любят украшения! Или отрез ткани. Или прекрасные новые башмаки вроде описанных Рено. Или двузубую византийскую вилку для мяса. Или маленькую собачку вроде той, что была у Изольды. И что угодно еще красивое и изящное! Кроме того, мне не терпелось оказаться в далеком веселом месте, где никто не знает моей истории и моих унижений, и пощеголять там в новых зеленых штанах и в синем камзоле, который достался мне потому, что из него слишком скоро вырос мой брат. Но на ярмарке никто не будет знать, что камзол мой ношеный и матушкою ушитый, что я всего-то второй сын из маленького феода, и что я ужасно боюсь своего отца.

Так, незаметно для себя, я решился на отчаянный поступок: самовольно уехать из дому. Матушке мы, конечно, ничего не сказали: причем не из ослушания, а по простой привычке с ней никогда не советоваться и разрешения у нее не спрашивать. Я еду на ярмарку, сообщил я тебе; ты в то время перетряхивала свою одежду, вытащив ее из сундука и рассматривая, из чего ты безнадежно выросла и что можно будет на Троицу отдать бедным в деревню. Так что на пороге матушкиной спальни, где жила и ты, я застал ворох разноцветных тряпок: белых, сероватых из грубого полотна, и тонких, и яркие саржи, и линялый бархат — и тебя со сдвинутыми на переносице бровями, очень занятую и неприветливую.

Так как ты жила вместе со мной, у меня на глазах, я не видел, как ты растешь и меняешься. Только иногда, поглощенный посторонними мыслями, я вдруг словно просыпался — и, не узнавая ничего вокруг себя (как не понимает внезапно разбуженный, где он находится), замечал девицу почти что брачного возраста, светлоглазую, с очень светлой кожей и взрослым, умным, добрым взглядом… Девицу несомненно красивую, непохожую ни на кого мне известного своей кроткой женственностью, одновременно такой юношеской и даже мальчишеской, что с ней можно говорить о чем-то по-настоящему важном. Так я увидел тебя тогда, Мари, и снова узнал тебя — мою Мари, моего доброго друга, который понимал, что стихи — это хорошо, что Рено — дурак и пустозвон, а епитимьи отец Фернанд дает слишком строгие.

Привет, доброе утро тебе, важно сказал я, вторгаясь в твой неприбранный покой. Я уезжаю на ярмарку, привезу тебе подарок.

Ты изумленно подняла брови и впервые, как мне показалось, посмотрела на меня как женщина — на мужчину: та, что ждет — на того, кто делает. Впрочем, вскоре твой взгляд стал прежним: озабоченно-недоверчивым. Более материнским, чем взгляд моей собственной матери.

Что это ты задумал, ужаснулась ты. Я помню, как яркие лучи света пронизывали пыльный воздух (пыль поднялась от растревоженного тряпья) прямыми полосами, как раз по ширине узких, раскрытых на лето окошек. Что ты задумал за глупость, приговаривала ты, не отрываясь от разноцветной одежды, которую ты раскладывала по некоей собственной системе на разные кучки. Мессир Эд, если узнает, тебя убьет. Тебе нельзя никуда ездить, да и денег у тебя нет, а на ярмарке без денег делать нечего, разве побираться. Кроме того, такой деревенский дурачок, как ты, не сможет разобраться в городе, и все кончится тем, что тебя побьют и оберут какие-нибудь тамошние негодяи. Пешком туда за неделю не доберешься (потому что заблудишься), а если возьмешь коня, тебе вдвойне влетит. Отец с тебя живого шкуру спустит, так что не геройствуй, пожалуйста!

Ну уж нет, победно усмехнулся я. Тебя я не боялся, поэтому тут же раскрыл свой секрет, вытащив из тайничка за гобеленом узелок с монетами. Вот деньги, пожалуйста — десять денье, новеньких и блестящих, кто тут говорит, что я — бедняк? Это вам, конечно, не золотые бизанты Константинополя и не тысяча ливров Карла Великого, но для наших мест — тоже кое-что.

И в городе я не пропаду, потому что поеду конным и в компании Рено. Рено сам в городе родился (хотя и в другом, но все они одинаковые), а в Провене бывал неоднократно со своим отцом. Так что все отлично уладится: завтра с утра — туда, переночуем в лесу (подумаешь, многие в лесах ночуют, в компании-то вовсе не страшно), день проведем в городе: пора бы уже знать в мои-то годы, как в городах люди живут; недаром в лэ поют — «города для рыцарей, а деревни для мужиков»! А потом быстро уедем — так в три дня и обернемся, а отец-то в Бургундии, совсем далеко, он так рано вернуться не сможет. Если ему никто на меня не пожалуется, он ничего и не узнает. Господин Амелен сам на ярмарке, и мала вероятность, что мы с ним там встретимся; а матушка ни за что ничего им не скажет, да и ты, Мари, тоже. Значит, надобно только, чтобы ты назавтра все про нас рассказала госпоже и попросила тайну сохранить; только уж сделай это после того, как мы уедем, а то она начнет просить остаться, и нехорошо получится.