Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1 (СИ) - Дубинин Антон - Страница 39

Но наш Адемар столько не выдержал: первое время, будучи послушником и выполняя «работу Марфы», он был вполне доволен жизнью и монастырем, но стоило ему принять постриг и сделаться полноправным монахом, тут-то довольство и кончилось. Монахи освобождались от работ, чтобы заняться «благой частью» Марии — а именно созерцанием и молитвой — но мятущаяся душа Адемара не выносила покоя и начинала во всем видеть неполноту и соблазны. Адемар через пару лет монашества возненавидел появляться на хорах вместе с другими, потому что ему казалось, что вся братия лжет Господу, являясь в церковь только по долгу да чтобы похвастаться друг перед другом красивыми голосами. Его начало раздражать все вокруг — и банковские дела монастыря, достойные скорее ломбардской фирмы менял, и странноприимная гостиница, в которой монахи вежливее с богатыми паломниками, чем со своими братьями-гранмонтанцами, и больница, где, по словам Адемара, не приняли бы с почетом и самого Иисуса Христа, приди Он в нищенской одежде и откажись платить за второй день постоя. Его злило, как келарь распоряжается запасами монастыря и в голодные годы взвинчивает цены на монастырские излишки; и как раздатчик дополнительных пайков подозревает всех и каждого, что они притворяются больными, лишь бы получить добавочную порцию сыра и яиц. И тех, кто в самом деле притворялся — ради больничного покоя и пайковой добавки вместо молитв и бдений — Адемар тоже не мог одобрить. Он сильно ссорился с кантором, который имел привычку драть послушников за волосы по самомалейшему поводу — даже и в самой церкви, на хорах. По словам Адемара, брат, раздающий милостыню — елеемозинарий — отличался нелюбовью к нищим и убогим и выдумывал различные мелкие поводы, по которым старую одежду можно еще подновить или пустить на другие монастырские нужды, только не отдавать беднякам; а наставник новициев[15] имел обыкновение не с добрыми намерениями приставать к слабым или развращенным послушникам, сразу выделяя таких в общей толпе привычным оком. В общем, Адемару не нравился никто и ничто. За краткий срок он успел перессориться с половиной братии, потому что требовал от них слишком многого — у него были свои понятия того, что должен делать монах, и он отличал монаха от мирянина, как ангелического человека — от человека плотского. Но сам-то Адемар тоже не был ангелическим, его часто обуревала дворянская гордыня и гнев при виде чего-либо мирского, пробравшегося под своды монастыря, и несколько раз он был наказан за серьезные драки — причем в одном случае Адемар замахнулся даже на главного приора, за что и сидел в монастырской тюрьме на хлебе и воде.

Настоятель, однако же, любил Адемара, и из понимания его сложного нрава сам предложил ему на время оставить обитель и отправиться на обучение — по его выбору — либо в Париж, либо в Болонью. Монастырю никогда не помешает новый ученый доктор канонического права, и аббат надеялся, что учение отвлечет Адемара от излишнего рвения к покаянию, которое у несовершенной души есть не признак святости, а путь всевозможных искушений. Настоятель считал, что в молодом монахе кипит дворянская кровь, толкая его на неистовства, и хороший отец-созерцатель из него не получится, пока тот не выплеснет свой пыл на какую-нибудь благочестивую деятельность. Если с тем же пылом, решил он, с которым Адемар обвиняет свою братию во всех возможных пороках, он накинется на учение — через несколько лет станет знаменитым доктором! Монах выбрал Париж — коллеж Сорбонна, благословленный легатом де Курсоном, уже посылал в мир длинные лучи богословской славы, а кроме богословия, Адемар не ведал достойных изучения наук.

Адемаров отец, обеспокоенный за сына, отрядил с ним по сговору с настоятелем конверза из простолюдинов, одного из тех, с кем в компании Адемар некогда прибыл поступать в новициат Гранмона. Этот парень, Понс, умом никогда не отличался, но был верный и надежный, и пригодный к любой работе, и весьма благочестивый — насколько может быть благочестив деревянноголовый простолюдин, из молитв знающий только «Pater» да «Confiteor». В Гранмоне он работал помощником кузнеца и прославился тем, что однажды на всенощном бдении в честь святого Юлиана от излишнего покаяния разбил в кровь весь лоб, отбивая о пол поклоны. Больше всего на свете Понс любил Господа Бога, хотя и не особенно знал, Кто это такой; а после Господа — Адемара, и с удовольствием сменил черную одежду монастырского конверза на походный плащ, чтобы послужить господину уже в новом качестве.

«В Париже-то — да, это было как раз начало века, подсчитывал Ренар Лис, загибая пальцы; — лет восемь назад, никак не меньше, нам и выпало счастье попасть в ученики к метру Амори.»

Мою жизнь с Адемаром и компанией можно назвать по-всякому; нельзя только обозначить ее словом «скучная». Мне случалось узнать голод — когда на пятерых у нас была горстка бобов на неопределенный срок, и я с трудом, идя по деревне, удерживался от искушения свернуть шею доверчивой курице, сбежавшей со двора и подошедшей ко мне слишком близко. Один раз мы схлестнулись с компанией городских забияк — было это в городе Корбей, где Адемар сунулся за подработкой к местному декану каноников и был отправлен долой ни с чем. Зимою, в нетопленой комнатенке в Городе Учености Париже, куда мы все-таки добрались, я подцепил жесточайшую лихорадку и едва не помер; помер бы непременно, если бы не добрый и тихий Ренар Лис, сидевший со мною почти безотлучно, за неимением дров в очаге обогревавший меня растираниями шерстяной тканью и теплом собственного тела, а также по всем правилам пустивший мне кровь для снятия жара. У Адемара в то время были свои беды, и как раз тогда моя смерть его не сильно взволновала бы, как ни обидно мне это признавать.

В холодное время нам вовсе не приходилось мыться, и в городской грязи наша компания развела столько вшей, что зуд от укусов порой не давал мне заснуть. От подобной радости мы избавились только по весне — на сернистые бани, помогающие от чесотки в любое время года, у нас денег не хватало. Но все эти неприятности были ничто по сравнению с радостью совместного жития. Должно быть, первые монастырские общины обладали таким же счастьем, которое я познал зимой 1210 года от Воплощения, в скитаниях по Бри и Иль-де-Франсу в поисках прокорма. Об этом и именно об этом, я уверен, и говорил псалмопевец: «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе! Это — как драгоценный елей на голове, стекающий на бороду, бороду Ааронову, стекающий на края одежды его…» Я привязался к Адемару и Лису, как к родным братьям, и нежно любил Большого Понса — когда мой первый страх перед его огромным ростом прошел, я понял, что нету человека глупее и добрее его. Если бы не Грязнуха Жак… Впрочем, и он в компании остальных был вовсе не плохим парнем. Кабы только не имел обыкновения меня задирать и не ревновал бы всех и каждого к Адемару, которого по-своему любил, несмотря на то, сколь часто от него получал по шее.

Меня прозвали Красавчиком — в компаниях вроде нашей студенты редко пользовались именами, данными при крещении. Прозвище мое происходило не оттого, что я был столь уж красив — скорее напоминал мышонка по сравнению с тем же Адемаром. Просто студентов смешила моя привычка при любой возможности мыться и чиститься, полоскать волосы в воде без крайней на то нужды и пытаться — впрочем, совершенно тщетно — выбрать из волос и одежды всех паразитов. «Ничто внешнее не пятнает человека, только внутреннее, еще апостол о том объяснял таким глупцам, как ты, — бывало, проповедовал мне Адемар, порицая за излишнюю страсть к чистоте. — Чем тереть без конца свою кожу, пока не протрешь до дыр, лучше бы ты лишний раз помолился и подумал о совершенстве Господа и всякой твари, к Нему стремящейся и с Ним сливающейся! Даже в монастырях это понимают: у нас вот в Гранмоне предписано мыться на Рождество, на Пасху и на Пятидесятницу, а чаще — разве что в особых случаях, по болезни. Нечего плоть холить особенно! Вот святой Этьен де Мюрет вместо мытья излишнего под одеждой кольчугу носил, для умерщвления телес! Мы на такие глупости не падки, но тоже знаем — мойся не мойся, от грехов никаким мылом не отмоешься.»