Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 (СИ) - Дубинин Антон - Страница 37

Однако я заметил, что мэтр Бернар сам тоже избегает смотреть собеседнику в лицо. Уж тому-то было хорошо известно, какое впечатление он производил на людей.

— Это рыцарь Гилельм де Фендейль, — представил мне его добрый хозяин. — Командир гарнизона крепости Брам.

— Бывший командир, — усмехнулся губами в вине безносый рыцарь. — Бывшего гарнизона. Сто человек нас было. Выжил я один.

— Кто ж вас так, Господи, — выговаривали мои губы сами собой, хотя ответ был ясней ясного.

— Монфор, кто ж еще. А ты как думал? Что я подслушал, чего Фулькон любовницам шепчет, и через это у меня отвалились уши? Раньше, поверишь ли, парень, я красавцем считался. Девицы за мной бегали…

— Полно, полно, Гилельм, — снова сказал мэтр Бернар.

— Молчу, молчу. В своем доме ты указ. Чашка вот у меня опустела, надобно наполнить.

Выпив еще полную чашу залпом, как воду, эн Гилельм отправился по нужде. За это время мэтр Бернар успел сказать мне — ты его не бойся, он рыцарь добрый. Лет ему и тридцати нету, невеста у него была, хорошая девушка… Да какая там теперь невеста. Ты, может, слыхал, как Монфор взял замок Брам — позапрошлой зимой это было, вскоре после Рождества. Сто рыцарей, крепкий гарнизон… Всех до одного ослепили да украсили вроде Гилельма; ему одному глаз оставили, чтобы прочих до Кабарета довел. Сперва их трое в живых оставалось. Один в Кабарете Богу душу отдал — было выздоровел, да как назло сослепу навернулся с лестницы и сломал шею. Недавно последний умер — с горя уже, не от ран, раны-то кое-как зажили: а не мог он, бедняга, без глаз жить, света Божьего не видя. И ногу ему пришлось отрезать — отморозил по зимнему времени, пока до Кабарета босиком шел… Гилельм один из тех, порезанных, остался — выжил, видишь, здоровяк какой. Так что ты Гилельма зря не задевай. Его и без тебя жизнь крепко задела.

— А из-под шлема моей рожи все равно не видно, — добавил тем временем вернувшийся Гилельм. — Руки-ноги целы, франков есть чем убивать — и слава Тебе Господи.

В глазах у меня стоял Эд — мой брат, танцующий по красной мостовой Лаваура, оскальзывающийся на тряпочках мертвой плоти, человеческих ушах. Ухо за ухо, око за око… Иисусе Христе… Я выпил из эн-Гилельмовой чаши. И обнял его — совершенно нежданно для себя. Крепко обнял, чувствуя, как из обоих глаз рыцаря — и здорового, и сморщенного слепого — течет мне на плечо теплая вода.

— Хочу вам рассказать, парни, про епископа Фулькона кое-что. Это еще до того, как он из города свалил ко всем чертям. В Сен-Сернене дело было, я только-только оправился, но повязку на лице носил — стыдился, стало быть, безносой своей рожи. И в церковь тогда ходил еще — по привычке, что ли; все-таки католик я или кто? Так вот Фулькон на проповеди стал заливать, что, мол, франков бояться не надо, так как на самом деле они не волки, а кроткие овцы, добрые христиане, а настоящие волки суть проповедники катарские, пожирающие чад стада Христова. И весь прочий фульконов треп, сами знаете. Я и не выдержал — встал, на палку опираясь, ноги-то болели, дело было весной; с головы повязку содрал — первый раз при всех показал свое личико, а сам чувствую, как от меня в обе стороны народ отшатывается, девки пищат… «Вот, говорю, честные христиане; смотрите, что сделал со мной Монфор и его люди, кроткие овечки. Что на это скажете, господин наш епископ?» Фулькон побледнел малость, глазами по сторонам зыркает — но отвечает храбро: «Граф Монфор, мол, есть добрый пес, поставленный Церковью защищать Божие стадо! И хорош тот пес, который сумел так искусать волка, пожиравшего беззащитных овец, христиан!»

Тут у меня внутри как будто огонь загорелся. Я уж на что еще был немощен — а так и ломанулся на кафедру: «Кто тут тебе, — кричу, — волк-то, епископ ты дьявольский? Я два раза в год всю жизнь исповедался, то в Сен-Эвлали, а то и в Каркассоне; я на храм однажды всю добычу с арагонцев пожертвовал по обету; я когда при смерти в Кабарете валялся, причастился Святых Даров! А тебе, черту проклятому, сейчас поотрываю ноги, чтоб ты в Сен-Жаке до смерти гнил и разбирался, кто тут волк, а кто овца!»

Ну, схватили меня за руки, ясно дело. В церкви-то половина народа набилась из Фульконовых «белых братьев»… Свалка началась та еще, кто и впрямь на кафедру полез, кто — меня у «белых» отбивать… Чашу у Фулькона выбили, Тело Христово рассыпали. Что там говорить — с того раза я в церковь не ходил. Потому как если попускает Господь таких пастырей и таких овец — я лучше как-нибудь с Ним лично, после смерти разберусь, хороший я христианин или дурной.

Сидели мы на кухне поздно ночью; я, Аймерик да рыцарь Гилельм. Он теперь частенько бывал у нас, хотя жил и на другом конце города, у своих тулузских родичей. Многие рыцари, даже не подвассальные графу Раймону, приезжали теперь в Тулузу: кто — из страха оставаться в своих мелких замках перед приливом большой войны, кто — из желания пополнить Раймонову армию. Всякому ясно, что, во-первых, осада Тулузы была первой, но не последней; и во-вторых — если что и выстоит сейчас, если на что и надобно полагать надежды — так это на Тулузу. Вот рыцарь Гилельм толковал о том же самом — на этот раз с нами, двумя парнями. Я начал подозревать, что неспроста он с нами дружит и разговаривает, как с равными: должно быть, не у многих хватало духа общаться с ним — таким… Даже добрый мэтр Бернар, старинный знакомый его родителей, отчасти относился к Гилельму как к убогому; в доме своем принимал, но редко приглашал на праздники и не сочетал его с другими гостями. Я и сам с трудом научился не отводить взгляда, глядя ему в лицо. Старался сосредоточиться на единственном карем глазе… Умном и добром глазе. Мне было ужасно жалко рыцаря Гилельма, и чем дальше, тем сильней.

— Правильно ты католичество безбожное забросил! — обрадовался Аймерик. — Хочешь, пойдем на неделе в нашу церковь сходим? У нас-то пастыри — истинные, и не обманывают людей золотыми одежками да «скверным хлебцем». Франков воинством Сатаны называют, каким они и являются. И сам посуди — будь это Тело Христово, позволили бы всемогущий Бог с Ним так обращаться, на пол кидать? Попы ведь говорят, что Христос — всемогущий, даже в этом плотском мире полную власть имеет…

— Ты уж помолчи, парень, о Теле Христовом, — сказал рыцарь Гилельм. Сурово сказал, как всякий раз, когда при нем католическую веру обижали. — Как бы там не получилось, а я церковь оскорблять не дам. И епископу этому чертову, и мне Бог судья, а я в какой вере родился, в такой и помереть хочу.

Вздохнул Аймерик, повел глазами — знал я эту его повадку: совсем, мол, безнадежный, заколдованный ты католик, жалко тебя… Но промолчал.

Я вышел провожать рыцаря Гилельма. В темноте совсем не видно было, какой он страшный. Длинные волосы прикрывали отрезанные уши; если чуть сбоку смотреть, кажется — нормальный парень… Ему нет еще и тридцати, подумал я. И невеста — у него, говорят, была невеста… где теперь та невеста? И кто ее будет винить?

Наверное, изгой всегда чувствует изгоя. Я снова — второй раз уже — обнял Гилельма и поцеловал, в самое его безносое лицо. Он был такой высокий — как Эд, так что ему пришлось нагнуться, чтобы обнять меня в ответ.

— В одиночку-то не боитесь идти?

— Чего мне бояться. Кто в темноте встретит — сам испугается.

— Да бросьте, — сказал я, прямо как мэтр Бернар. А глаза все плакали почему-то… «Око за око, ухо за ухо»…

Назавтра, зайдя рано с утра, Гилельм принес мне подарок — меч с ножнами; он сказал — я носил его в бытность оруженосцем, он легкий, тебе подойдет. Не особенно хороший, но меч же, оружие! Я очень обрадовался — доспехи-то и шлем у меня имелись, а вот меч купить было не на что. Не просить же денег, в самом деле, у мэтра Бернара. Или… у графа Раймона. Я сердечно поблагодарил Гилельма, решив сегодня же меч заточить. Он помялся и обещал мне подарить еще кинжал.

Более всего угнетало, что мне нечем заплатить мэтру Бернару и его семье. Денег у меня не было, полезных для городской жизни умений — тоже. Роль приживала не так легка, как кажется на первый взгляд; терзаясь собственной бесполезностью, я старался меньше есть, совался с ненужной помощью к слугам. Я даже, стесняясь, попросил Аймерика взять меня с собой к мастеру ювелиру, клепать колечки; но мой друг замялся и неуверенно сказал, что эн Йехан не любит чужих — из чего я сделал вывод, что катарская компания ювелира не потерпит в своих рядах католика, да еще и франка. Оставалось по мелочам помогать на Америге — воду носить, колоть дрова, резать кур — и ждать. Ждать, когда граф Раймон позовет меня. Я ждал уже третий месяц. Жаркое лето было в самом разгаре — середина августа, время, когда камни мостовой плавятся под солнцем. Мы с Аймериком, тренируясь в плавании, наперегонки пускались вплавь вдоль моста Базакль — кто быстрее до третьей опоры? Однажды вместе с нами отправилась купаться Айма, привычная к мальчишечьему обществу, и обогнала нас обоих. Не все умеют плавать — а мы трое, как на подбор, научились этому еще в детстве. Я ужасно смущался, пока висел, уцепившись за камни опоры, и видел сквозь быстро бегущую воду молодое золотистое тело Аймы, державшейся рядом… Когда мы выходили из воды, я старался не смотреть на нее — и смотрел, конечно: как она, расставив крепкие красивые ноги, выжимала мокрые волосы. Аймерик поймал мой взгляд, помрачнел и бросил сестре ее смятое платье.