Массажист - Ахманов Михаил Сергеевич - Страница 43

• Предыдущая
• 43/52
• Следующая

Лежа на столе, Ян Глебович ощущал, как гибкие сильные пальцы касаются спины, давят тут и там, нажимают и проверяют, двигаясь в какой-то странной пляске, вроде бы хаотической, но в то же время состоящей из строго определенных пируэтов. В комнате звучала тихая музыка, но пальцы массажиста не подчинялись ей, а танцевали свой собственный танец, то быстрый и бурный, то плавный и медленный, почти завороживший Глухова. Разум его готов был погрузиться в сон под этими магическими прикосновениями, однако интуиция не дремала; он знал, что чувствует руки убийцы, хотя не смог бы объяснить, на чем основана эта уверенность.

Знания?.. Опыт?.. Инстинкт?.. Нет, что-то совсем другое, что-то сродни таланту Тагарова, умевшего отличать зерна от плевел, достойных от недостойных… Но с этим парнем он все же допустил ошибку, подумалось Глухову. Или нет? Ведь в те времена, когда Баглай учился у Тагарова, он еще не был убийцей…

Убийца! Убийца беззащитных стариков!

При этой мысли Ян Глебович непроизвольно напрягся, и тут же тихий голос предупредил:

– Не надо. Расслабьте мышцы. Сейчас с проверочкой закончим и будем вас лечить.

– Так вы проверяли? – притворно изумился Глухов. – Ну, и какие результаты? Будет жить пациент?

– Вы пока что клиент, не пациент. Пациент – больной человек, а у вас никаких патологий. Есть затвердения – тут, тут и тут… – палец осторожно коснулся левой лопатки и двух точек на пояснице. – Но это мы разомнет сеансов за пять-шесть… А вообще имейте ввиду: вам нужен оздоровительный массаж. Только оздоровительный, не лечебный, не спортивный, и уж тем более не эротический.

– Мне другое говорили, – пробормотал Глухов. – Говорили, что я инвалид и импотент… почти покойник.

– Кто говорил?

– Профессор Кириллов из «Тримурти».

Баглай фыркнул, массируя Яну Глебовичу лопатки.

– Профессор Федька… прохиндей… знаю его… Он наговорит, чтоб ваш бумажник порастрясти!..

– Мне тоже так показалось. Но он меня, знаете, напугал, – отозвался Глухов, изобразив облегченный вздох. – Да, напугал… Я ведь вдовец, живу один, может и правда стал импотентом? Пришлось обзванивать друзей-приятелей, искать… Так вот вас и нашел. Сказали, лучший в городе… Ох!

– Больно?

– Нет, терпимо… Лучший мастер, говорят, иди Ян Глебович к нему, устроим… Так я к вам и попал. По протекции школьного дружка Андрюши… Он вроде бы с вашим директором знаком.

– Наверное, так. Виктор Петрович просил с вами заняться повнимательней. Еще сказал, что вы художник. И как? Доходное занятие?

– Кормлюсь, не жалуюсь… А вот про вас я слышал, что вы – специалист восточного массажа. Только какого? Там много методик и множество стран… Турция, Персия, Индия, Китай с Тибетом…

– Любого.

– А где обучались?

– Есть места… – неопределенно обронил массажист, и Глухов догадался, что эту тему лучше не затрагивать. Подождав немного, он сказал:

– Восток полон тайн и древней мудрости… О многом там совсем иное представление. О живописи и вообще о культуре, о любви и эротике, о человеке и его болезнях…

– Это верно, – согласился Баглай, и вдруг стал нараспев декламировать, привычно попадая в ритм массирующих движений: – Болезни, проявляясь в бесчисленных видах, доставляют телу страдания, и причины их по отдельности невозможно назвать. Но если ты ищешь причину общую, то знай, что она одна: это невежество, возникающее от неведенья собственного «я». Птица, взлетая к небу, не может от тени своей оторваться – так и твари земные, пребывая во власти невежества, не могут избавиться от болезней. Вот еще частные беды, возникающие от невежества: страсть, гнев и глупость, три отравляющих яда; а плоды их – ветер, желчь и слизь, три начала болезнетворных…

Он оборвал декламацию, и Ян Глебович с неподдельным интересом полюбопытствовал:

– Это откуда?

– Чжуд-ши, древний тибетский канон. Шестой век до нашей эры.

– Невежество, проистекающее от неведенья собственного «я»…

– медленно повторил Глухов. – Отлично сказано! А вы, мой целитель, познали собственное «я»?

– Вне всяких сомнений, – отозвался массажист, добравшись до глуховской поясницы и разминая болезненные точки. На мгновение пальцы его замерли, прекратив уверенный ритмичный танец; затем он спросил: – Вы у мольберта стоите или сидите?

– Большей частью сижу. Я не Брюллов, не Айвазовский, полотна у меня небольшие, хватает рук чтоб дотянуться.

– Рекомендую стоять, это для вас полезней… для вас и вашего позвоночника. Все же по нему заметно, что работа у вас сидячая… – Пауза. Потом вопрос: – А что вы пишете, Ян Глебович? Портреты?

– Нет, пейзажи, – отозвался Глухов. – Морская тематика. Заливы, бухты, корабли под парусами, прибрежные утесы и все такое…

– Он помолчал и вдруг, словно по наитию, добавил: – Мне еще горы нравится рисовать. Горы – великолепная тема для живописца. Торжественная, возвышенная…

– Не буду спорить, – согласился массажист, трудясь над глуховской поясницей. – Однако горы, если разглядывать их живьем, вселяют трепет. Даже ужас! Все эти обледеневшие вершины, ущелья, скалы, пропасти… Особенно пропасти… Так и тянет ринуться вниз…

Увиденное утром представление – застывший на крыше человек – всплыло перед Глуховым, и ему подумалось, что Баглай, возможно, не совсем здоров. Психика – штука тонкая, деликатная, хрупкий сосуд, и не без трещин… почти у любого не без трещин… Какая же трещина здесь? Ян Глебович твердо помнил, что есть болезнь, именуемая страхом высоты – но существует ли что-то антонимическое, противоположное?.. Недуг, который подталкивал бы в пропасть?

– Боитесь гор? – спросил он, поворачивая голову.

Тень мелькнула на лице массажиста.

– Нет, не боюсь. Просто не люблю чувствовать себя ничтожным, крохотным, бессильным… Поэтому я – не альпинист! – Он суховато рассмеялся. – Предпочитаю горы на картинах. С картинами все как раз наоборот: сам я будто великан, а горы – всего лишь безопасные игрушки на размалеванном полотне. Можно купить их или продать, снять и снова повесить, полюбоваться…

Можно из-за них убить, подумал Глухов, а вслух сказал:

– И что же, есть у вас какие-то любимые полотна? И любимые художники? Рерих, Рокуэл Кент? Или кто-то из старых? Французы, фламандцы, итальянцы? Скажем, Пуссен или Якоб ван Рейсдал?

Молчание. Вероятно, Баглай размышлял. Глухов не видел его, но чувствовал, как пальцы изменили темп, перейдя от стремительной румбы к плавному вальсу.

Затем послышалось:

– Наверное, старые мастера. Да, старые… У них есть одно достоинство – реализм. Понимаете, Кент и Рерих рисовали так, как виделось персонально им, а я люблю чтоб было как на самом деле. Так, как вижу я. Вот, к примеру…

Он стал описывать пейзаж с деревней на горном склоне, с церквушкой за ручьем, с дорогой, уходящей к перевалу, с двумя вершинами, похожими на рыцарские замки, и панорамой гор – мрачных, диковатых, придавленных тучей, что нависала над ними клубящимся темным пологом. Глухов слушал, прикрыв глаза и стиснув зубы; кровь быстрыми толчками билась в висках, и от того звучавший над ним голос казался надтреснутым, прерывистым, будто мигание стробоскопа.

Бурдон… Возможно, не Бурдон, но, без сомнений, картина, похищенная у Надеждина… С подробным точным описанием… Выходит, видели ее не раз… Снимали, вешали, разглядывали, любовались…

Он не мог ошибиться. В том, что он слышал, звучали не восхищение и трепет зрителя, а более жесткие, властные ноты. Хозяйская речь, подумал он, стараясь не выдать себя ни словом, ни жестом.

Пальцы, плясавшие на его спине, замерли, потом отдернулись.

– Все, Ян Глебович, – произнес Баглай. – Когда теперь придете? Может, в понедельник?

– В понедельник так в понедельник, – откликнулся Глухов.

• Предыдущая
• 43/52
• Следующая