Принц вечности - Ахманов Михаил Сергеевич - Страница 48
- Предыдущая
- 48/88
- Следующая
– Всех, светлорожденный. Но разбойникам с Островов выслеживать нас ни к чему, а люди с Перешейка, такие же разбойники, любопытствуют насчет караванов, пересекающих мост, дабы повстречать их в безлюдном месте. Соглядатаи с Западного Берега теперь повинуются тасситам, а что до атлийцев…
– Ну, – подытожил Дженнак, прерывая наступившую паузу, – вот ты и вычислил хозяев. Мейтасса либо Коатль; а кто из них, мы сейчас узнаем.
Позади раздался слабый вскрик, метнулись неясные тени, и через десятую часть кольца из тьмы вынырнула мощная фигура сеннамита. Он тащил пленника под мышкой, зажимая ему ладонью рот, а временами и ноздри, и тогда лазутчик начинал трепыхаться, как придушенный хорек, и сучить ногами. Доставив его в голову маленького каравана, Уртшига сбросил груз, отступил в сторону и поклонился, но не Дженнаку, а Чааг Чу. Лицо сеннамита было бесстрастным, как медный котел, в котором вываривают стебли сладкого тростника.
Чааг Чу кивнул одному из горцев:
– Приставь ему дротик к печени. Будет вопить, коли! Затем он склонился над скорчившимся на земле человеком.
– Хмм… По виду – попугай из Рениги! Вот только из чьей клетки он вылетел? Из чьих рук клюет? Кто ему перья золотит? А? Как бы дознаться поскорее? Кожу спустить или выколоть глаз?
Вельможа повернулся к Дженнаку, словно испрашивая его дозволения, но тот лишь развел руками. Пытки и муки не угодны богам, и он втайне радовался, что находится не в Одиссаре и не в своей Бритайе, где слово его являлось законом. Здесь была Арсолана, и здесь был высокий сановник, Стоящий За Спиной Владыки, который мог пытать и допрашивать, миловать и карать.
Сообразив, что помощи ему не будет, Чааг Чу тяжко вздохнул и вновь склонился над пленником.
– Кому ты служишь, отрыжка Одисса? Кто твой хозяин? Скажи, и я – клянусь Солнечным Оком! – подарю тебе легкую смерть! Не то… Ты видишь моих людей? Они шиче, а шиче не любят ренигов. И нравы у них суровые.
Лазутчик вздрогнул и что-то забормотал, взирая на арсоланца и его воинов выпученными от ужаса глазами. «Предатель, – послышалось Дженнаку, – предатель отправится в Чак Мооль с хвостом скунса в зубах… Я не предатель… не предатель… Я клялся великими богами, что не предам…»
– Коли! – раздраженно велел Чааг Чу воину с дротиком, но Дженнак, отведя острие, опустился на пятки, вглядываясь в побледневшего ренига.
– Ты клялся не предавать того, кто платит тебе?
– Да, господин.
– Не предавать словом?
– Да.
– И жестом?
Пленник сморщился.
– Нет, о жестах мы не договаривались… точно не договаривались, клянусь всеми Кино Раа и духом Камлу!
– Хочешь легкой смерти?
– Да, грозный балам. Пусть меня не пытают, а перережут глотку… И я уйду в Чак Мооль не дорогой страданий, а по лестнице из лунных лучей…
– Тогда слушай, что я буду говорить, и закрывай глаза в знак согласия. Моему господину, – Дженнак покосился на Стоявшего За Спиной, – не нужно ни твое имя, ни имя того, кто взял с тебя клятву; он хочет знать, служишь ли ты тасситам. Да или нет?
Пленник не опустил век.
– Атлийцам?
Глаза лазутчика закрылись.
– Ты и другие люди следят за каждым кораблем, что приходит в гавань?
«Да», – просигналил пленный.
– Особенно за одиссарскими?
«Да».
– И вы глядите, кто с них сошел и куда отправился?
«Да».
– Быть может, в Боро?
«Да».
– Из Боро ходят плоты на Инкалу… Хотите разузнать, не поедет ли туда кто-то из Одиссара?
«Да».
– Ну, – произнес Дженнак, поднимаясь с колен, – я, как видишь, не одиссарец, а сеннамит. И прибыл сюда, чтобы наняться стражем к великому сагамору, чья щедрость равна его мудрости… Передай это своему хозяину-атлийцу, если встретишься с ним по дороге в Чак Мооль. А сейчас… Ты по-прежнему просишь легкой смерти?
«Да. Да, да, да!»
– Он ее заслужил, господин, – Дженнак склонился перед арсоланским вельможей. – Впрочем, твоя воля…
– Прирежьте его, – велел Чааг Чу. – Быстро и без мучений! А труп сбросьте в пролив!
– Благодарю тебя, высокочтимый тар… – пробормотал пленник.
Когда все было кончено и караван отправился в путь, Амад пристроился рядом с Дженнаком. Мрачная гримаса застыла на его худом горбоносом лице.
– Сколь отвратительно убийство, – произнес он наконец на бритунским, прижимая к груди мешок с лютней и подаренным Чоллой обручем. – Отвратительно даже тогда, когда вызвано оно необходимостью или является заслуженной карой.
– Этот лазутчик умер достойно, – сказал Дженнак. – Не нарушил клятвы, хоть я сомневаюсь, что это поможет ему перебраться в Чак Мооль по ступеням из серебряных лунных лучей. Такие лестницы не для тех, кто служит за деньги.
– Может, он умер достойно, но все равно – умер! Его убили! – Амад Ахтам покрепче обнял свой мешок и вдруг сказал: – Хочешь ли послушать, господин мой, как я расстался с боевым топором и бросил лук со стрелами? Хочешь ли узнать, почему я отвергаю убийство?
– Всякий разумный человек отвергает его, но причины могут быть разными. Я готов выслушать тебя.
– Когда я был молод, много моложе балама Ирассы, вожди бихара взяли меня в первый набег – меня, и друга моего, и прочих юношей, которым пора было вкусить сладость вражеской крови и увидеть, как угасают глаза умирающих. Отправились мы на север. А надо сказать, мой господин, что там, за нашими песками, есть два огромных потока, и на их берегах обитает искусный и богатый народ, умеющий рыть каналы, строить крепкие глиняные стены, выращивать зерно, печь лепешки и ткать из разноцветных шерстяных нитей дивную ткань. Есть у них овцы, и козы, и быки, есть медное оружие и сосуды, есть девушки со стройными бедрами, есть мужчины, достойные сделаться рабами бихара… Словом, есть что взять и чем поживиться!
Вот туда мы и направились, а приехав, захватили большое селение, перебили в нем всех воинов и проломили врата в защитной стене своими топорами. Я сражался плечо к плечу с моим другом, рубил и стрелял, а потом мы ворвались в этот городок, как коршуны в голубиную стаю, и кровь в наших жилах кипела, ибо все тут сделалось нашим – и девушки, и скот, и пестрые ткани, и запасы зерна. Выехали мы на площадь в том селенье и видим: все в страхе и ужасе, все нас боятся, все трепещут. Овцы блеют, быки ревут, женщины плачут, дети мечутся туда и сюда, старики молят о пощаде, а мужчины проклинают своих богов. Но посреди этого шума сидит человек и что-то бормочет; на колене у него лютня, а глаза не видят ничего, ни нас с окровавленными топорами, ни бедствий, что обрушились на соплеменников.
Подскакали мы к нему – разгоряченные, гневные, ведь немало наших встретили смерть у стен того городка. Кто-то вытянул его плетью, но человек лишь дернулся и говорит: «Не мешай! Разве не видишь, я сочиняю сказание! Песню, которую будут петь между Двух Рек, в горах и пустынях, и в станах кочевников! Понимаешь – песню!» «Допоешь ее на пути к Ахраэлю», – сказал мой друг, и снес певцу череп. А я рассмеялся и подобрал для забавы его инструмент…
Амад встряхнул свой мешок, и лютня зазвенела – негромко, тихо и жалобно.
– Минули годы, и я, достигнув возраста балама нашего Ирассы, стал петь, и играть на лютне, и вспоминать тот случай, и думать, какую же песню сгубил мой друг вместе с певцом. И вскоре я понял, что человек еще дороже песни, и тогда бросил топор, рассыпал стрелы, сломал о колено лук и отправился искать те края, где певцов не режут и не убивают… Ну, как говорил я тебе, светлый господин, ищу я справедливое и мудрое племя, не признающее войн, не ведающее рабства… И чтобы прийти чистым к тому народу, дал я клятву не поднимать оружия.
– Даже в защиту жизни своей? – спросил Дженнак.
– Даже в защиту. К чему мне жизнь, если явлюсь я к тем людям в крови и они меня отринут?
– А если надо будет защитить меня? Меня, которого ты зовешь милостивым господином? Или прекрасную госпожу, что осталась в Сериди?
Такая дилемма привела Амада в ужас. Он побагровел, вцепился в свой орлиный нос и выдохнул со стоном:
- Предыдущая
- 48/88
- Следующая
