Гарем Ивана Грозного - Арсеньева Елена - Страница 61

• Предыдущая
• 61/136
• Следующая

Он резко выбросил вперед руку.

Малюта Скуратов с озабоченным лицом сунулся было перекрыть путь Шибанову, однако царь нетерпеливо мотнул головой, и Скуратов не тронулся с места.

Шибанов осторожно преодолел два шага, отделявшие его от крыльца, поднялся на первую ступеньку, потом на вторую. Глаза его настороженно бегали, он чуял в показном спокойствии царя какой-то подвох, но никак не мог понять, чего ждать и опасаться.

Ему осталось либо протянуть руку с письмом снизу, с последней ступеньки, либо встать вровень с царем. Все замерли. Видно было, как раз или два дернулся от волнения острый кадык Шибанова, а потом посланный Курбского, мстительно поджав губы, все же поднялся на царево крыльцо, став против государя, и протянул ему запечатанный сверток.

В то же самое мгновение царь приподнял свой тяжелый посох и с силой вонзил завершавший его осн[44] в ногу Шибанова, пригвоздив его к полу.

Изо рта Васьки вырвался короткий вопль. Лицо его сделалось бледным, как у мертвеца, руки судорожно взлетели, однако тотчас упали. Он зажмурился, пытаясь овладеть собой, но остался стоять неподвижно, лишь изредка сотрясаясь крупной дрожью.

– Прими письмо, Иван Михайлович, – приказал царь, всей тяжестью опираясь на посох и глядя, как из пронзенного сапога Шибанова короткими толчками бьется кровь.

Висковатый выдвинулся вперед и вынул из безжизненно повисшей руки посланника послание. Его худые пальцы, унизанные, против общего обычая, всего лишь двумя или тремя перстнями, видимо дрожали.

– А теперь читай, – велел государь, отводя спокойный взор от Шибанова и глядя поверх его покорно склоненной головы.

Висковатый сорвал печать и лишь пробежал глазами по первым строчкам, как лицо его сделалось столь же бледным, как лицо раненого.

– Осмелюсь сказать, великий государь… – начал он умоляюще, но Иван Васильевич резко дернул головой, и в глазах его плеснулось бешенство:

– Читай! Кому говорят!

Висковатый покачнулся от его рыка и, подняв к глазам письмо, начал своим негромким, мягким, но звучным голосом:

– «Царю, некогда светлому, от Бога прославленному, – ныне же, по грехам нашим, омраченному адскою злобою в сердце, прокаженному в совести, тирану беспримерному между самыми неверными владыками земли. Внимай! В смятении горести сердечной скажу мало, но истину. Почто различными муками истерзал ты вождей сильных, знаменитых, данных тебе Вседержителем, и святую победоносную кровь их пролиял во храмах Божиих? Разве они не пылали усердием к царю и Отечеству? Вымышляя клевету, ты верных называешь изменниками, христиан чародеями, свет тьмой и сладкое горьким!.. Зато писарям своим царь наш очень верит и выбирает их не из дворянского рода, не из благородных, но больше из поповичей или из простонародья, а делает это из ненависти к своим вельможам, как будто, по словам пророка, „один хочет жить на земле“!»

– Довольно, – прервал Висковатого государь. – Довольно. Прочее понятно. Все то, чего ожидал я от Курбского: письмо ядом так и брызжет, пусть и токмо словесным. Но это лесфимия[45] и пустая ложь, которую надо в одно ухо впустить, в другое – выпустить. Каких вождей сильных и знаменитых истерзал я различными муками? Чью святую победоносную кровь пролиял во храмах Божиих? Намек на князя Репнина, что ли? Но чем виновен я, что был он убит по пути – по пути, заметьте! – к Божьему храму каким-то душегубцем? А из поповичей родом здесь кто? Откликнись!

Кругом молчали.

– Грязные, гнусные слухи распространяет обо мне твой хозяин! – обратился Иван Васильевич к Шибанову, который еле стоял, качаясь, как былина. – Не от него ли исходит клевета, будто я выколол глаза Барме и Постнику, двум боговдохновенным строителям моего любимого храма Покрова-на-Рву? Якобы возблагодарил я их за труд палачеством и мукою, дабы не могли они воздвигнуть второго такого же чуда на земле. Какая чушь! Какая подлая чушь! Признайся, Васька, и сия клевета – рукомесло твоего разлюбезного князя?

Бледные губы несчастного слуги слабо дрогнули, но ни звука не сорвалось с них.

– Его, его, не усомнюся! А как ты думаешь, Шибанов, – вкрадчиво спросил Иван Васильевич, – почему именно тебя послал ко мне Курбский? Тебя – вернейшего из верных, спасителя жизни его! – на верную погибель? Не знаешь? Ну так я тебе скажу. Ты был обречен с той минуты, как увидел страх на лице своего обожаемого князя. Вспомни, сколько раз он отступал пред ливонцами, сдавал им уже взятые с бою города! Да когда б не моя воля и непрестанные посылы в бой этих «храбрых воевод», они и палец об палец не ударили б! Ливония давно могла быть нашей, если бы воеводы мои были менее «храбры»! Ты ведь знаешь правду, Шибанов. Именно поэтому ты был обречен. И еще потому, что стал свидетелем и осуществителем подлых замыслов предательства Курбского и его клеветы на господина своего. Хуже! На Отчизну свою! Ведь клеветать на меня – значит, клеветать на Русь, ибо в глазах всего мира Московское государство – это я, царь Иван Васильевич. Позор человеку, который за тирана мстит Отечеству. Позор!

Курбский стыдился тебя, а значит, боялся. Он давно, давно замыслил избавиться от тебя, но подлая душонка подсказала ему, что дельце это лучше всего обтяпать иными руками, благо они уже обагрены кровью. Моими руками! И твой господин не ошибся, Шибанов, потому что я тебя, конечно, убью, хотя ты лучше князя своего, ибо остаешься верен ему, даже и обрекшему тебя на смерть.

Иван Васильевич улыбнулся, и губы его были столь же бледны, как у обескровленного Шибанова.

– И не только тебя… Нет ничего тайного, что не стало бы явным, и лишь только ты появился в Москве, об сем сделалось мне ведомо. Да неужто многоумный Курбский не подозревал, что я проведаю о твоем посещении Горбатого-Шуйского, Ховрина, Головина, Шевырева и прочих? Ты был у них с подметными письмами, каждый принял послания Стефана-Августа и Курбского, читал их и говорил с тобою о них. Все о многовластии, подобном польскому, мечтаете? А то многовластие не для нас! Русь в единый кулак сжать надо и держать крепко, не то распадется государство, яко кус, многократно изрезанный! – Он недобро прищурился. – Да ведь боярам на Отчизну плевать. Каждый на себя одеяло тянет, лишь о своем ломте грезит. У них было время донести государю своему о подлых, изменных замыслах и письмах Курбского – но никто не сделал этого. Ну что же… Их зароют в одну могилу с тобой, Шибанов, и все они могут поблагодарить за это твоего отважного и благородного господина, князя Андрея Михайловича… служителя сатаны!

Казалось, уже невозможно побледнеть сильнее, однако лицо Шибанова сделалось вовсе впрозелень при этих последних, исполненных едкой горечи словах царя. Он качнулся и устоял на ногах лишь потому, что Иван Васильевич еще сильнее налег на посох.

Позади Темрюковича возникло какое-то движение. Он обернулся и увидел, что толпа раздвигается, сторонясь неподвижно стоявшего окольничего Головина, так что вокруг него мгновенно образовалась пустота, словно вокруг зачумленного. Головин был лицом бел и мелко дрожал толстыми щеками, а к нему уже неспешно, словно зверь к обессиленной добыче, приближался Малюта Скуратов.

Иван Васильевич удовлетворенно кивнул, словно имел на затылке глаза и мог видеть происшедшее, не оглядываясь.

– Поднимите его на виски,[46] – равнодушно сказал он, выдергивая окровавленный осн из ноги Шибанова.

Василий тотчас начал заваливаться на подломившихся ногах. Два стражника подхватили его под руки, не дав упасть, и поволокли прочь, оставляя на белом песке красный след.

Вдогон гнали в тычки, словно последнего вора, окольничего Головина.

Царь проводил их взглядом и ушел с каменным лицом к себе в палаты.

Салтанкул, уж на что был крепок, внутренне поежился. Нет, не кровавая картина, только что увиденная, потрясла его! Предстояло идти просить прощения у сестры, и Темрюковича заранее потряхивало при мысли о том, что же потребует с него Кученей за прощение.

• Предыдущая
• 61/136
• Следующая