Компромат на кардинала - Арсеньева Елена - Страница 3

• Предыдущая
• 3/83
• Следующая

Шея его напряженно вытянулась, непокрытая голова четко вырисовалась: надменный профиль, тяжелые завитки коротких волос, полные губы – черты на миг оказались словно бы прорезаны светлым лунным резцом по черному мрамору ночи! Тотчас же человек пригнулся, перескочил через перила и бесшумно понесся к самому дальнему окну.

Еще только увидев этот чужой чеканный профиль, Илья Петрович понял, зачем и к кому явился незваный гость. Сколько таких вот профилей видел он в альбомах, сплошь исчерканных сыном там, на чужбине! Называются они римскими, профили-то. В Риме они были зарисованы, ухвачены проворным угольком Федора. В Риме, откуда сын вернулся с женой, к окну которой и стремится беззвучной кошачьей поступью этот незнакомец, – ну а ей-то он знаком, конечно!

Антонелла…

«Охальника пришибить, а потаскуху окаянную – на позор, на правеж! Нет, нельзя. Федьке, Федьке-то каково будет узнать, что имя свое дал он Мессалине и Далиле!»

При чем тут Далила, Илья Петрович и сам не смог бы объяснить хорошенько, однако в этот миг ему хотелось назвать сноху как можно более оскорбительным словом. Ни следа прежней приязни и доверия не осталось – только лютая ненависть и обида.

«В моем доме хахалей принимать? Италианских полюбовников? Небось гнался за ними из самого Рима по следу, нашел, выследил, вступил в сношения… Сговор, сговор! Федька-то, выходит, на свое счастье нынче в мастерской остался. На свое счастье именины сорвал! А коли все сладилось бы, сейчас лежал бы в ее кровати, спал бы с ней, а тут… Вор? Нет, убийца! – Видение окровавленной, разбитой головы сына заставило ноги Ильи Петровича заплестись, он с трудом удержал равновесие. – Сговорено все, конечно, Антонелла сама и псаря подкупила, чтобы не выпустил собак, чтобы не было помехи. Но почему, за что?! Отчего именно теперь?»

Ответа не было, а может, и был, да не знал его Илья Петрович. Потерявшись от ярости, забыв про пистолет, он понесся по галерейке что есть мочи.

Человек, уже почти достигший окон Антонеллы, обернулся, увидел преследователя, но не заметался, не кинулся опрометью к перилам – спасаться, а спокойно замер, вглядываясь в набежавшего графа.

– Кто ты? Воровать тут? Как смел? – беспорядочно зачастил Илья Петрович, не слыша сам себя из-за грохочущей в висках крови.

И шагов позади себя он не услышал. Только внезапно рвануло что-то в голове, а потом черные, мрачные, с очень белыми белками, глаза незнакомца надвинулись, сделались огромными, впились во взор и душу… вытянули жизнь.

Едва успели пропеть первые петухи.

Франция, Париж, ноябрь 2000 года

– Не по-лу-чи-лось? – осведомился он с затаенной усмешкой на красивом смуглом лице, и Тоня сначала сконфуженно кивнула, а потом только сообразила, что незнакомец говорит по-русски.

В самом этом факте, конечно, ничего необычного не было и быть не могло: аэропорт Шарль де Голль оказался нынче русскими под завязку набит. С утра бушевал над Европой какой-то тропический ураганище; в Лондоне, ходили слухи, вообще чуть ли не стихийное бедствие; Париж зацепило лишь краешком ураганного крыла, но вполне достаточно, чтобы аэропорт закрыли. Как назло, утренние рейсы были почти сплошь московские, и теперь со всех сторон слышалась возмущенная русская речь: то акающая, протяжная – столичная, то изысканная петербургская, то мягкая, с этим жутким фрикативным «г» – южная, то округлая уральская, то неряшливо-отрывистая – нижегородская. Ей-богу, даже земляка услышала Тоня и не замедлила поинтересоваться, откуда конкретно дяденька. Оказался и в самом деле свой – из Заволжья, и в этой толчее, сумятице, неопределенности насчет ближайшего будущего начал сразу поглядывать на Тоню с видом собственника и чуть ли не родственника. Даже местечко посидеть уступил на транспортере: не желая удаляться от стоек регистрации, еще на что-то надеясь, пассажиры сидели кто на вещах, кто на краешках этих самых транспортеров, словно карауля тот вожделенный миг, когда потянется по черной движущейся ленте их багаж, что означало – вылет!

Вообще русские как-то сразу сбились вместе, настолько радуясь вновь обретенной языковой свободе (французский и английский, за небольшим исключением, понимали с пятого на десятое) и возможности расслабиться (осточертело за время поездки непрестанно выпендриваться перед иностранцами!), солидарно высказать все обиды на Европу (вот же сволочи, какую классную устроили себе житуху, пока мы отдувались сперва под коммуняками, а потом под демократами!), что первое время отчетливо наслаждались общением, даже не сразу осознав: перспективы, мягко говоря, безрадостны. Московские рейсы пока еще только переносили – на час, на полчаса, однако ураган не собирался заканчиваться. Отменяли один самолет за другим: в Будапешт, Лондон, Киев (отправление рейса в некогда союзную и дружественную, а теперь озверело-независимую Хохляндию русским было бы просто не перенести, хохлы даже и держались от бывших братьев-славян обособленно, подчеркнуто громко и развязно переговариваясь на своем несусветном наречии), в Берлин, Стокгольм, Прагу, и нетрудно было предположить, что Москву тоже вскоре отменят.

Тоня открыла сумку и с тоской заглянула в маленький боковой карманчик. В карманчике лежал билет на поезд Москва – Нижний Новгород. Число – сегодняшнее, время отправления – 23.40. СВ, между прочим… Красота!

Это была идея Виталия. Уговаривал, уговаривал Тоню взять обратный билет заранее, в конце концов расщедрился и купил сам, а она как чувствовала недоброе, мямлила:

– А вдруг опоздает самолет? А вдруг что-то еще?

– Какое может быть еще? – рассудительно возражал Виталий. – Ты ведь не собираешься задерживаться в Москве?

– Нет.

– Ну и отлично. Зачем тебе толкаться в очередях в кассы, нервничать: есть билеты, нет билетов, да еще тащиться потом, не дай бог, в плацкартном… У тебя после Нанта, Парижа и полета на «Эр Франс» сразу начнется культурный шок от родимой российской тусовки. А так – взяла машину в Шереметьеве, приехала на Курский вокзал, села в СВ, спокойненько уснула, а утром я тебя встречу дома…

Но Курский вокзал в Москве, а Тоня все еще торчит в Париже. Если прямо сейчас объявят регистрацию и посадку, у нее еще останется шанс высунув язык успеть на поезд. Но это вряд ли. Не пахнет ни регистрацией, ни тем паче – посадкой. И все идет к тому, что билет пропадет.

Как взбесится Виталий! В самом деле, в кои-то веки Тоня послушалась бывшего мужа, поступила по его суперменской воле, а вышло чего? Наверняка Виталик решит, что она все нарочно подстроила. И задержку рейса, и толчею в аэропорту Шарль де Голль, и сам этот тропический, азиатский ураган в цивилизованных европейских широтах. Ну а если он еще узнает, что она из Нижнего уехала на сутки позже, обманывала, тайком меняла билет, лишь бы хоть денек побыть одной, отдохнуть от беспрестанных, изматывающих бытовых хлопот, расслабиться…

Ну, довольна? Куда уж больше! Расслабилась так, что не скоро захочет повторить. Вот это называется – судьба. Рок! Вот тебе и рокк-поцелуй, как и было заказано… И вдруг пришло в голову, что все случившееся в Нанте не что иное, как продолжение, закономерный итог последнего вечера в Нижнем, той встречи, такой случайной, такой предопределенной, такой безнадежной… так жутко завершившейся. Как это могло быть, Тоня не знала, не понимала, но ощущала всем существом своим, что это так.

Бред. Чепуха. Никакой связи быть не может. Это у нее мандраж от пережитого. Затянувшийся мандраж… а у кого бы он не затянулся, интересно знать? Кто на ее месте не озирался бы постоянно, не вздрагивал от резкого слова, не ждал бы ежечасно, ежеминутно беды? Улетая из Шереметьева, она каждое мгновение была готова к тому, что за спиной вот-вот раздастся официальный голос:

– Предъявите документы. Гражданка Ладейникова? Пройдемте.

Она даже слышала собственное затравленное, ненатуральное:

• Предыдущая
• 3/83
• Следующая