Компромат на кардинала - Арсеньева Елена - Страница 7

• Предыдущая
• 7/83
• Следующая

«У нашего папы поживу!» – Сергей смотрел, как Катя становится на свое привычное место во втором ряду. Ладошка Алика выскользнула из его руки: мальчишка радостно побежал к своей партнерше. – Вот, значит, ее папа. Тонин муж. Почему я думал, что она не замужем? А Катьку в капусте нашли, что ли? Секундочку… А как насчет вальяжного дяденьки в «Рэмбо»? Эх-аяй! Знает ли муж о ее походах в злачные местечки? Ну, если и узнает, то уж точно не от меня!»

Резко отвернулся, пряча усмешку и для вида перебирая лежащие на подоконнике ведомости, невольно вслушивался, как Майин певучий голос обвивается серебристой кокетливой нитью вокруг низкого, бархатистого:

– Нет, Тоня не платила за декабрь, но еще рано, вы не беспокойтесь, у нас положено до пятого числа будущего месяца вносить деньги.

– Нет, я сейчас уплачу, это мои заботы – Катино обучение. Где расписаться?

– Сережа, дай чистую ведомость. Вы первый будете. Напишите сами фамилию, пожалуйста. О, у вас другая фамилия, не такая, как у Тони?

– Да, Антонина захотела оставить свою, – красивые губы дрогнули с привычной обидой. – Я – Баранин, она – Ладейникова.

– Катерина тоже Ладейникова?

– Да.

– Тогда надо было написать ее фамилию, а то мы запутаемся. Ну ладно, ничего, Сережа, пометь там в скобочках – Катя Ладейникова.

Сергей склонился над подоконником. Ручка плясала в пальцах, буквы получались кривыми. Не заржать бы. Тише, тише!

«Баранин – он. А его жена, значит, была бы – Баранина? Телятина, Баранина, Говядина… кошмар! Как хорошо, что Тоня не стала менять фамилию. А этот, как его там, кажется, не понимает, почему не стала! Ну и дурак! Ну и дурак!»

– Записал, – Сергей обернулся – и встретил холодноватый, оценивающий взгляд светло-карих глаз. На мгновение ему стало не по себе – не вслух ли он обозвал этого Баранина? Быстро отвел глаза и пошел к ребятишкам, которые сразу уловили охлаждение к себе педагогов и уже сбились в стайку, радостно загалдели. Пора заняться делом, именно за это, а не за что другое родители денежки платят.

– Катя, я вижу, ты уже все забыла. Ну-ка, дай мне руку. Остальные повторяют. Ча-ча раз, два, три! Встали на бедро, встали на бедро!

Сквозь всплески музыки доносился голос Майи, которая воодушевленно жаловалась новому знакомцу на безобразия, творимые администрацией Дома культуры:

– Опять нас выселяют на некоторое время! Все расписание изломается! Главное дело, я понимаю, было бы хоть серьезное искусство, а то, говорят, какая-то порнуха!

Сергей покосился в зеркало. Почему, интересно, Майя твердит, что ему больше идут просто вымытые хорошим шампунем волосы, а с этим гелем вид распутный? Чушь. Отлично смотрятся волосы. Такие роковые кудри. Ну а насчет вида распутного… что есть, то есть!

Город прекрасен – вот первый по выезде из Петербурга, который мне понравился, а все прочие – дрянь. Батюшкину просьбу выполнить не смогу: время опер уже прошло, следовательно, и танцоров здешних не увижу.

Ходил по улицам, делая наброски. Женские лица также оставляют желать лучшего. Право, неужто лишь в России истинное средоточие женской красоты? Сальваторе Андреич уверяет, что дело именно так и обстоит… за исключением, разумеется, Италии.

Были в здешнем театре, сегодня играли «Деревенскую маркизу», музыка Паизиелло. Довольно дурно, кроме прекрасного фарса, когда отец и сын выезжают на поединок на поддельных лошадях, что нас смешило очень и что намерен я по возвращении присоветовать батюшке на сцене употребить.

Еще с ума не сошел: вот я и в Париже, который прежде глаз моих и ума поразил нос мой. Такая вонь в этом городе, о котором сколько говорили и уши прожужжали. Посмотрим, что тут за театры, а не то я – поклон, да и вон. Сальваторе Андреевич тоже косоротится и клянется-божится, что в Риме все иначе.

Погляделся на себя в зеркало нынче – и не признал, ей-пра! Щеки где? Телесная приятность? Исхудал, глаза лупают да нос торчит курносый… То-то мамушка моя причитала бы, поглядевши на любимого питомца. А все почему? Наш брат русский, внезапно заживший жизнью немца, а тем паче – француза, приходит в истинное изумление пред малым количеством питания, потребляемого ими за обедом или завтраком. У нас, если появится наваристый борщ или щи с хорошим куском говядины, да затем гречневая каша с маслом или с подливкой, то, усердно отнесясь к этим двум блюдам, уже не захочешь и остального. За ихними же табльдотами (не припомню, писал ли я, что мы съехали из чрезмерно шумного отеля в приличный, тихий пансион, где все столуются сообща, это и называется табльдот) обед состоит из французского бульона, слабого до бесчувствия, за которым вторым блюдом является небольшой мясной пирожок, какие у нас вообще подаются к супу заместо хлеба. Третьим блюдом являются вареные бобы с художественно нарезанными ломтиками светившейся насквозь ветчины; напоследок подаются блинчики или яичница с вареньем на небольшом плафоне. Небось исхудаешь здеся! Надо быть, скоро сам себя в постели искать на ощупь станешь!

Хожу и хожу, но еще не понимаю города ни капли. Улиц до сих пор не знаю и не узнаю никогда. Что за многолюдство! Двадцать театров, и все полны. Все улицы, кофейные домы (кабаки по-нашему) полны. Гульбище! Куда ни обернешься, везде кишмя кишит народ. Что за великолепие в Palais Royal: золото, серебро, жемчуг, моды! И все в прельстительном беспорядке. А Лувр, а колоннада оного! О Париж, ты удивителен!

Устресы сегодня поедим. Здесь они, как в опере «Венецианская ярмонка», по две копейки. Что за дешевизна! И на редкость сытная еда, хотя и употребил я не полдюжины, как здесь принято, а самое мало дюжины две, чтобы расчухать полновкусие.

Вчера видел Вестриса-ломальщика20. Боже милосердный, можно ли так ослепить людей! Чистое шарлатанство. Сальваторе Андреевич сперва глядел с молитвенным выражением, а потом вдруг изрек, что наш кучер Егорка не хуже способен сплясать.

Сегодня ходили в Opеra, балет был «Пигмалион». Ах, кабы в батюшкин театр таких балетмейстеров, что б можно было с его актерами сделать! Все лоск парижский, все школа… Подозреваю, что и моему малеванию недостает не глубинного таланта, а именно блеска, лоска, умения – истинного мастерства, словом. Вся надежда на римских учителей.

Ужаснулся, обнаружив, что альбом мой не пополнился за эти дни ни единым рисунком. Все брожу, рот разинувши, да попусту глазею по сторонам. Сальваторе Андреевич справедливо сказал, что в Париже удивительно время проходит. Возьми всякий день особо, нет ни одного, который не был бы полон и занят, а собери их все вместе – удивишься, найдя их все пустыми и праздными.

Жареные каштаны мне не поглянулись. Спервоначалу налопался от пуза, эх, думаю, сласть какая! Теперь с души воротит, уж и глядеть на них не могу, а ими тут, как назло, на каждом углу торгуют. Стоит жаровня, подле мусью притулился, ворошит совочком на ней каштаны сии, а они вкусненько так потрескивают от нестерпимого жара. Сие потрескивание да запах вкуснейший – вот и все, что есть проку от тех каштанов. Остальное же – тьфу.

Решил взяться за ум, точнее, за работу. Результат вышел самый неожиданный.

Возле Нотр-Дама, делая наброски этого удивительного строения (пуще всего заинтересовали меня жуткие рожи чудовищ на крыше, химеры называемые), обменялся несколькими словами с другим таким же рисовальщиком. Англичанин, только что из Рима, изрядно говорит по-французски, однако его я отчего-то понимал лучше, чем французов природных. Он сказывал, что видал в Риме двух или трех русских и составил себе об них неплохое мнение. Ничего в нем не напоминало о пресловутой чопорности англичан, какими их описывают. Ощущение, что милорд пребывал навеселе. Признавался, что этакое веселящее ощущение произвел на него именно Рим, в коем, несмотря на l'esprit morbide du Pape – мертвящий папский дух, ежели я верно перевел с французского, – бурлит истинная жизнь, ни с чем не сравнимая. Уверял, что даже папы не чужды этой жизни, и прямо тут же, на площади подле Нотр-Дам, поведал мне некие веселые истории, в достоверности коих я сильно сомневаюсь. Уверял он, к примеру сказать, будто папа Иоанн XXIII был баснословным развратником и обесчестил чуть ли не две сотни жен и девиц разного звания, а также монахинями пользовался бессчетно. Папа Бонифаций VIII соблазнил двух своих племянниц. Папа Пий III являлся не только духовным отцом чуть ли не полдюжины сыновей и дочерей. На ночных балах, которые устраивал Александр VI, шагу негде было шагнуть от куртизанок, привносивших туда свои нравы. Юлий II страдал дурной болезнью…

• Предыдущая
• 7/83
• Следующая