Лукавая жизнь (Надежда Плевицкая) - Арсеньева Елена - Страница 13
- Предыдущая
- 13/14
- Следующая
На суде она то была на диво логичной, сдержанной, то путалась в словах и изображала из себя какую-то полуграмотную бабу, то становилась вновь пылкой и страстной:
– Видит Бог, я никогда никому не делала зла. Кроме любви к мужу, нет у меня ничего. Пусть меня за это осудят!
На нее смотрели из зала люди, когда-то слушавшие «божественную Плевицкую», и размышляли, размышляли о ней…
Трагически:
«Во что она превратилась, боже мой… Я помню ее в кокошнике, в сарафане, с бусами… Чаровница!.. «Как полосыньку я жала, золоты снопы вязала…»
Печально:
«Какие трепетные воспоминания связаны с этим именем, с этим образом! Залитые огнями концертные залы… Блестящие мундиры, декольтированные дамы… Бриллианты, цветы, овации… Государь… Разливается безбрежная, захватывает до слез, до мучительного трепета, до сладостной боли русская народная песня… Широкая, глубокая, простая, правдивая…»
Суд присяжных в Париже:
«За окнами – дождь, проливной. Безнадежный… Толпа русских людей… Притихшие, угнетенные, они пришли увидеть эпилог драмы, ранившей их сердца. Пришли узнать правду… Страшную, мучительную».
Презрительно:
«Впечатление она производила, скорее, неблагоприятное – впечатление холодной решимости защищаться во что бы то ни стало, без всякого волнения и гнева, строго следя за собой, заранее подготовляя эффект своих слов и жестов…»
Но что бы Плевицкая ни лепетала или ни выкрикивала, как бы ни отмалчивалась, что бы ни изображала, в какой бы образ ни входила (ну да, она ведь была прежде всего актриса!), теперь на суде не было веры ни одному ее слову. Ее даже называли злым гением генерала Скоблина (кстати, его судили заочно 26 июля 1939 года в Сенском суде присяжных и приговорили к пожизненной каторге). Однако Надежда Васильевна держалась до последнего, она пыталась отрицать абсолютно все…
Господи, что же ей еще оставалось делать? Ну не могла же она вот так прямо взять и признать, что – да, да, да! – она является агентом ОГПУ. Еще с 1930 года…
Тогда они со Скоблиным надумали вернуться в Россию и тайно обратились с такой просьбой в советское посольство. Им ответили: право возвращения на Родину надо заслужить. И с тех пор они только и делали, что пытались заслужить это самое право на возвращение.
Тогда же, в 1930 году, для встречи со Скоблиным в Париж прибыл из Москвы его однополчанин Петр Ковальский (кличка среди агентов ОГПУ «Сильвестров»).
«Сильвестров» передал Скоблину письмо от старшего брата, который проживал в Советской России, и вскоре, посоветовавшись с женой, Николай Скоблин дал согласие работать на советскую разведку. Вот текст данной ими подписки:
«Настоящим обязуюсь перед Рабоче-Крестьянской Красной Армией Союза Советских Социалистических Республик выполнять все распоряжения связанных со мной представителей разведки Красной Армии безотносительно территории. За невыполнение данного мною настоящего обязательства отвечаю по военным законам СССР.
21.1.31 г. Берлин.
Б. генерал Николай Владимирович Скоблин /
Н. Плевицкая-Скоблина».
Начальник иностранного отдела ОГПУ А. Артузов наложил на заявление Скоблина – Плевицкой о персональной амнистии следующую резолюцию:
«Заведите на Скоблина агентурное личное и рабочее дело под псевдонимом „Фермер-ЕЖ/13“.
Плевицкой был присвоен псевдоним «Фермерша», а «зарплата» им была положена по двести долларов в месяц. По тем временам – ого!
21 января 1931 года в Берлине состоялась еще одна встреча Николая Скоблина и Надежды Плевицкой с представителем Центра. Он объявил супругам, что ВЦИК персонально амнистировал их. То есть вскоре они смогут получить разрешение на возвращение. А пока нужно еще поработать для Советской России.
Работали «Фермер» и «Фермерша» отменно. С помощью передаваемых ими сведений были разгромлены боевые дружины, которые создавались еще генералом Кутеповым для борьбы против СССР. Советская разведка была в курсе всех замыслов эмиграции, сорвала планы по созданию в РОВСе террористического ядра для его использования в Советской России. За эти годы на основании информации, полученной из Парижа, ОГПУ арестовало семнадцать агентов, заброшенных РОВСа в СССР, и установило одиннадцать явочных квартир в Москве, Ленинграде и Закавказье. Накануне 1940 года советская внешняя разведка окончательно дезорганизовала РОВС, тем самым лишив Гитлера возможности использовать в войне против России более двадцати тысяч активных членов этой организации.
Разумеется, эти подробности не звучали на суде: о них вообще никто не знал. И до последнего времени работа Плевицкой на ОГПУ оставалась недоказанной. Другое дело, что в виновности Скоблина никто не сомневался, а Плевицкая была признана его активной сообщницей.
И люди мучились вопросом: почему, почему, почему она делала это?! Ладно – Скоблин, он всегда был себе на уме, да и вообще… маленькие мужчины – рабы своего тщеславия, ведь недаром про них сказано: «Мы все глядим в Наполеоны». Но Плевицкая! Божественная Плевицкая, душа народная!
Почему?
О да, конечно: «лукава жизнь», а «бес полуденный» способен творить с душами людей самые изощренные чудеса. Но когда русские эмигранты недоумевали, как могла «искренняя монархистка» Плевицкая пойти на предательство, они же сами и давали ответ на свой вопрос. Да потому, что она была именно что искренняя монархистка! Она лично знала царя, его семью, она любила их – любила до обожествления, особенно самого императора. И ничего, кроме тайной ненависти и презрения, она не могла испытывать к людям, которые предали своего государя. Эти чувства обуревали ее и во время гражданской войны, ими же она была охвачена и теперь, во время жизни среди эмигрантов. Ведь они были совершенно равнодушны тогда, в феврале семнадцатого, к участи императора и его семьи. Те, кто получал от него ордена, чины и звания, кто ел из его рук – они бросили государя на произвол судьбы, наплевав на огромный русский народ, который, как и Плевицкая, плоть от плоти его, обожал царя и был беззаветно предан монархии. Это предательство было непостижимо уму Надежды Васильевны. А потом началось в эмигрантской среде вранье – вранье о любви, о почитании памяти невинно убиенных рабов Божиих Николая, Александры, Анастасии, Татьяны, Ольги, Алексея…
Предать предателей не казалось Плевицкой предательством. Мне отмщение, и аз воздам! А Россия оставалась Россией. Там к власти пришли «простые люди», вся «белая кость» убралась за кордон. Ну почему, размышляла Плевицкая, эмигранты решили, будто именно они – совесть России, лучшая ее часть, а там осталось какое-то отребье человеческое? Но это «отребье» ненавидит фашистов, а эмигранты, тот же РОВС, сотрудничают с немцами и надеются на их помощь (вспомним – Миллер шел именно на встречу с немецкими офицерами!), чтобы выбить из России большевиков, чтобы вернуть «старый режим», опять залив страну кровью, опять устроив гражданскую войну, хотя Россия едва-едва начала воскресать после нее…
Надежда Васильевна рассуждала совершенно по-женски, больше чувствами, чем умом, но логика в ее чувственных рассуждениях, конечно, была. И разве это грех, думала она обиженно, желать петь для своего народа? Вовсе не грех – опять сделаться именно всенародно любимой певицей; не сидеть в крохотной «артистической» в кабаках и ресторанах, а выходить на сцену, как в былые времена, знать, что поешь не для «осколков старого мира», а для всей России…
Наверное, она идеализировала то будущее, которое ожидало бы их со Скоблиным после возвращения на родину. В любом случае, это оставалось ее тайной: и мечты, и споры с собой, и доводы, которые она могла бы привести обвиняющим ее людям, бывшим друзьям. Она ничего не могла сказать в свое оправдание – и не сказала. На суде в Париже Надежде Васильевне предъявили обвинение в «соучастии в похищении генерала Миллера и насилии над ним», а также в шпионаже в пользу Советского Союза. Виновной она себя не признала.
- Предыдущая
- 13/14
- Следующая
