Волки Лозарга - Бенцони Жюльетта - Страница 7

• Предыдущая
• 7/69
• Следующая

Черные глаза римлянки запылали огнем. Едва заметная улыбка тронула ее губы, добавив странного, таинственного очарования ее чертам. Но улыбалась она скорее не Гортензии, а самой себе.

– Рассказывайте, – коротко бросила она.[3]

Была уже глубокая ночь, когда обе дамы наконец отправились спать, но ни той, ни другой не спалось. Очарование немногих часов откровенной беседы объединило их так, как не сблизили и годы жизни в пансионе. Они тогда тоже жили рядом, но их разделяло взаимное непонимание, а ребяческая запальчивость суждений застилала им взор.

От слов Гортензии в стены кокетливого парижского особняка, казалось, ворвалась буйная природа Оверни. В воображении возникло суровое ущелье, где одиноко ютился Лозарг. Слова были просты, даже слишком просты, особенно когда посреди этого дикого пейзажа появился Жан, Князь Ночи. Тут уже говорила не она, сердце само находило слова, это оно рисовало картины их встреч.

Фелисия как завороженная вслушивалась в эхо, которое будили в ее душе страстные речи подруги. С замиранием сердца она внимала рассказу этой почти незнакомой женщины, ставшей ей теперь ближе сестры. И когда наконец Гортензия, чуть стыдясь своей смелости, спросила, не шокировал ли ее рассказ о тайной любви, римлянка только плечами пожала:

– У нас, у Орсини, внебрачные дети порой дают законным сто очков вперед. Они красивее, сильнее, ловчей. Даже иногда смелее… или бесстыднее, но ни один не оставляет окружающих равнодушными. Я думаю, что на вашем месте тоже была бы околдована. Этот Жан – настоящий мужчина, а со времен падения Империи истинно мужские качества, на мой взгляд, встречаются все реже и реже.

На том и порешили. С мечтательностью во взоре обе отправились в постель. Исповедь Гортензии всколыхнула воспоминания и тайные устремления Фелисии. В ней, такой женственной, жила амазонка, именно эти струны ее сердца затронул рассказ подруги. Теперь обитатели Лозарга поселились в ее душе навсегда.

Гортензия, наконец побежденная усталостью, уснула в милой комнатке со стенами цвета темного золота и белыми пальметтами. А Фелисия в своей строгой спальне, где императорский орел, раскинув крылья на аналое, взирал на венского льва, величаво восседавшего на беломраморной каминной доске, долго еще лежала без сна, прикрыв веки, в темноте за задернутыми тяжелыми портьерами красного бархата. Мечты ее были сладки, она улыбалась и тогда, когда ранним утром, под звуки пробуждающейся улицы, наконец забылась сном.

Особняк, который занимала Фелисия, принадлежал маркизу де Ла Ферте, главному распорядителю королевских утех; домик был небольшой и лишенный парадной чопорности. Маркиз в свое время поселил там свои собственные утехи в лице молоденькой, нежной и очаровательной оперной фигурантки, для нее он и обставлял эту бонбоньерку, которая, кстати, совсем не шла величественной красоте Фелисии. Упитанные амурчики, увитые голубыми лентами, парящие над дверьми, крикливая позолоченная вязь, украшающая фризы и пилястры, несколько великосветских картин, где кокетливые пышнотелые нимфы прятались в кустах роз от игривых сатиров с курчавой бородой и зелеными рогами, – все это говорило о легкомысленных сборищах и ужинах на двоих.

– Эта обстановка меня положительно угнетает, – жаловалась графиня Морозини гостье, – но хозяин не хочет ничего менять, и так как плата не особенно высока, я стараюсь не замечать этих ужасов.

– Мне кажется, вы слишком строги. Вам, конечно, все это мало подходит, но не настолько уж они кошмарны…

– Ну, конечно же, по крайней мере так считают мои «верные» друзья, которых вы сегодня здесь увидите. Особенно виконт де Ванглен, он просто готов прослезиться всякий раз, когда взирает вон на ту нимфочку с голубой вуалью у второго окна. Говорят, она напоминает ему о собственных минувших амурах. Только, конечно, не с супругой. Как-то трудновато представить себе виконтессу в подобном одеянии…

В комнатах для приемов Фелисия оставила все как есть, зато свою спальню и комнаты второго этажа переделала по собственному вкусу. Там взору представала строгая красота былой империи: блестящее красное дерево, бронзовые сфинксы и фигуры богини победы, на стенах пчелы и пальметты. В доме, где все дышало пышностью ушедшей монархии, подобная обстановка выглядела почти как вызов.

– Никто сюда не входит, – успокоила подругу Фелисия, – только те, кого я люблю и в ком уверена. Обычно гости не идут дальше первого этажа. Сейчас увидите целое сборище проеденных молью париков и нескольких их истинных друзей, которые помогают мне поддерживать репутацию слегка эксцентричной дамы. Мой салон, кстати, вполне благомыслящий, близкий к ультрароялистам.

Гортензия, решившая поначалу, что Фелисия шутит, вскоре поняла свою ошибку, особенно когда Тимур, все в том же черном фраке, но с головой, покрытой положенным ему белым париком, отчего он сразу стал походить на огородное чучело, ввел в гостиную целую толпу диковинных стариков и старух. Последние по старинной версальской моде были одеты в широченные юбки, хотя и без стесняющих движения неудобных фижм, с мушками на густо накрашенных щеках и в огромных шляпах с цветами. Вдоль увядших шей свисали длинные напудренные букли, туго затянутые корсеты силились подчеркнуть осиные талии. Мужчины были в длинных расшитых бархатных камзолах и в париках с косичкой, затянутой черными лентами из тафты. Все общество чинно расселось по креслам и канапе, словно изображая фон для нескольких молодых дам в современных платьях и их спутников, облаченных во фраки от Блена или Штауба.

Гортензию, одетую в черное бархатное платье, одолженное у Фелисии, приняли тепло, хотя и несколько сдержанно из-за ее траура. Парочка богатых вдовиц, видно, думая доставить ей невероятное наслаждение, принялась щебетать об «этом милом, чудном маркизе», как они были счастливы видеть его в последний раз, когда он проездом останавливался в Париже, и как они ликовали, когда Его Величество столь благосклонно его принял… Спросили было о ее жизни в Оверни, но поскольку ей нечего было поведать этим жадным до сплетен людям, ее наконец оставили в покое.

Общая беседа вращалась вокруг театральных новостей. Многие успели посмотреть драму Виктора Гюго «Эрнани», шедшую с неизменным скандалом на каждом спектакле. И, конечно, представление никому не понравилось. Один маркиз, чья выспренная речь доставила бы удовольствие мадам де Помпадур, с важным видом заявил:

– Эта пьеса – просто позор. Подумайте, сударыни, в ней мы видим принца крови, императора Карла Пятого, ставшего соперником какого-то голодранца и вынужденного прятаться в шкафу. Это немыслимо…

И все в один голос пустились рассуждать о невероятном падении нравов и о великой доброте, даже слишком большой снисходительности Его Величества, которому было угодно разрешить показывать подобные ужасы на парижских подмостках. Потом похвалили последний бал у герцога де Блака, куда приглашали только «незапятнанных», тех, кто никогда не был замечен в связях ни с революционерами-цареубийцами, ни с императорскими подонками, которым корсиканец пожаловал смехотворные титулы.

– Мы были среди своих… Это так прекрасно…

Ошеломленная, Гортензия слушала, не зная, как поступить. Взгляд ее время от времени искал Фелисию, но та, казалось, и не слышала беседы. Сама она, конечно, ничего не говорила. Как радушная хозяйка, переходила Фелисия от одной группки гостей к другой, нигде подолгу не задерживаясь. Может быть, она и вправду не слышала? Возможно ли, чтобы она, так пылко приверженная Империи, терпела бы под своей кровлей подобные речи? Но вдруг совсем уж ни с чем не сообразное оскорбление в адрес Наполеона, услышанное из уст манерного молодого человека с непомерно высоким воротничком, вздернутым кверху носом и в огромном галстуке, едва не заставило Гортензию позабыть о правилах приличия. К счастью, в разговор вмешалась блондинка со славянским акцентом:

– Не стоит плохо говорить о Наполеоне, барон! Мы, поляки, все еще высоко его ценим. Ведь он дал нам свободу, а такие вещи не забываются…

• Предыдущая
• 7/69
• Следующая