Шпионка, которая любила принца (Дарья Ливен) - Арсеньева Елена - Страница 10

• Предыдущая
• 10/14
• Следующая

Однако сия идиллическая ситуация в ее семье и в политике длилась недолго. Ровно до 1830 года, когда в Польше вспыхнуло восстание, а Англия принялась выражать открытое сочувствие мятежникам и порицать Россию.

Дороти была вне себя от возмущения! Она пилила лорда Грея за мягкотелость до тех пор, пока 26 августа 1831 года Варшава не была снова взята русскими войсками.

– Наконец я спокойна относительно Польши и могу вполне предаться парламентским интересам! – заявила Дороти своему старинному другу.

Она рано успокоилась. В Лондоне появился Адам Чарторыйский! Мало того, что этот человек в свое время явился причиной раздора между императором Александром I и Елизаветой Алексеевной![20] Чарторыйский был одним из предводителей польского восстания, главой аристократической партии. Он бежал за границу с паспортом, выданным ему Меттернихом (!!!), и встретил самый радушный прием в английском обществе.

Более того – лорд Грей пригласил его к себе на обед, где присутствовали министры!

Это потрясло Дороти и лишило ее привычной сдержанности.

– Вы забываете, – почти кричала она в лицо премьеру, – что Адам Чарторыйский политический преступник, изобличенный в причинении вреда России, другу и союзнику Англии. И этот преступник встречает такой лестный прием у главы английского правления! Мой дорогой сэр, вы упускаете из виду, что государственный деятель отвечает за свои поступки и что прием, оказанный вами Адаму Чарторыйскому, может быть принят за оскорбление России!

Превращение «милой Дороти» в фурию фуриозо взбесило лорда Грея, который, честно говоря, до сих пор еще не мог ей простить романа с Каннингом.

– Я не могу допустить, чтобы мои личные отношения стесняли меня в моих обязанностях! – холодно ответствовал он и поспешил удалиться, причем выражение лица у него было такое, словно он более не намерен возвращаться.

Дарья Христофоровна поняла, что хватила через край. Потом она попыталась сделать какие-то шаги для примирения, даже убедила графа Нессельроде и самого императора Николая Павловича принять в Петербурге посольство лорда Дёргэма, зятя Грея, хотя этот Дёргэм был политически одиозной фигурой… но было уже поздно. С Греем-то помириться ей удалось, однако слух о ее нелояльных речах дошел до лорда Пальмерстона, который к тому времени сделался министром иностранных дел и был враждебно настроен к России вообще, а к Дарье Христофоровне в частности. Он ей категорически не доверял!

И, строго говоря, правильно делал.

– Нужно следовать именно тому, чего не говорит княгиня Ливен, и делать то, что она не думает предлагать, – весьма разумно поучал он своих коллег, некоторые из коих давно и прочно поддались очарованию жены русского посла. – Мне слишком хорошо известно, какую «пользу» принесла она моим друзьям своими советами, чтобы когда-нибудь самому воспользоваться ими!

Как раз в это время в Лондоне поселился в качестве французского посланника Шарль Морис Талейран де Перигор, герцог Дино, князь Беневентский, бывший министр Наполеона, величайший европейский хитрец и проныра. (Куда там всяким Меттернихам! Клеменс Лотер против Талейрана был просто мальчик из церковного хора!) Сейчас, впрочем, князь Беневентский был восьмидесятилетний патриарх политических игр, и Дарья Христофоровна прониклась к нему огромной симпатией. «Вы не поверите, сколько добрых и здравых доктрин у этого последователя всех форм правления, у этого олицетворения всех пороков, – писала она лично императору Николаю. – Это любопытное создание; многому можно научиться у его опытности, многое получить от его ума; в восемьдесят лет этот ум совсем свеж… Но c’est un grand coquin[21]!»

Авантюристы – те же мошенники, а Дарья Христофоровна, как нам известно, питала особенную слабость к авантюристам. Она сдружилась с Талейраном и его племянницей мадам Дино, а Пальмерстон эту пару совершенно не выносил, терпеть не мог! Тень этой неприязни еще более усугубила его нелюбовь к русской посланнице…

В 1832 году Пальмерстон вздумал отозвать из Петербурга прежнего английского посла, Гейнсбери, и назначить на его место Стратфорда Каннинга. Это был дальний родственник покойного Джорджа Каннинга, но он отличался от бывшего любовника Дарьи Христофоровны как небо от земли: был лютым русофобом и горячо симпатизировал туркам и полякам. Назначение его в Петербург было рассчитанным оскорблением русскому императору, и княгиня Ливен не могла не спрашивать себя: не отношение ли Пальмерстона к ней спровоцировало ту дипломатическую оплеуху, которую получает Россия?

Она встревожилась не на шутку… Впрочем, император Николай Павлович был не тот человек, который будет позволять «островному государству» наносить себе оскорбления. Он отказался принять у Стратфорда верительные грамоты.

Дарья Христофоровна пришла в восторг, решив, что Пальмерстон поставлен на место. Ничуть не бывало! Он по-прежнему настаивал на кандидатуре Стратфорда… И нашла коса на камень: Николай взял да и отозвал из Лондона русского посла Ливена.

Христофору Андреевичу была приуготовлена почетная должность сделаться воспитателем наследника престола цесаревича Александра Николаевича. Князь Ливен был в восторге. Но его жена…

И ничего нельзя было сделать! Не помогла даже отставка, в которую в знак протеста против Пальмерстонова упрямства вышел лорд Грей! Министр иностранных дел живо прошмыгнул на освободившееся местечко премьера и злорадствовал:

– Княгиня Ливен сама попала в западню, приготовленную ею для других!

Дарья Христофоровна была совершенно убита необходимостью покинуть милую Англию. Об этом вполне свидетельствует ее письмо Чарльзу Грею, написанное 6 августа 1834 года уже из Петербурга:

«Пожалейте меня, мой дорогой лорд, я стою сожаления… Не знаю, как я буду существовать вдали от горячо любимой мною Англии, вдали от всех вас! Перед глазами моими поднесенный мне браслет (герцогиня Сузерленд поднесла Дороти великолепный бриллиантовый браслет от имени лондонских дам, ее подруг, на память о них и в знак печали об ее отъезде) – величайшая честь, какая только могла быть оказана мне; как я гордилась этим, как я была счастлива в тот момент и как печальна!… По приезде в Петербург мне пришлось провести два дня в Царском Селе; прием был самый дружеский; государь вполне понимает мои сожаления об Англии, я же могу предаваться своим печальным чувствам…»

Затем в том же письме Дарья Христофоровна, осыпая похвалами молодого цесаревича Александра Николаевича, добавляла, что «будет любить его, как родного сына», что «не может быть лучше должности и занятий более интересных, чем воспитание наследника престола». И вновь россыпь похвал высоким духовным качествам цесаревича, его уму… его внешности…

Прочитав это письмо, лорд Грей сначала не обеспокоился. Но когда и последующие оказались в том же роде, он озадаченно приподнял седые брови. Нечто большее почудилось ему в этих дифирамбах, чем просто восхищение наставницы воспитанником, который по возрасту вполне годился ей в сыновья… Что-то билось в этих строках, был в них какой-то опасный сердечный трепет, который насторожил сэра Чарльза. Ведь он знал Дороти двенадцать лет – знал как никто другой, он видел ее насквозь.

«Господи спаси! – с ужасом подумал этот старый атеист. – Если бы сие написала какая-то другая женщина, я бы мог решить, что она просто влюблена в юного русского принца! Но Дороти… нет, не может быть! Я отлично помню, как она когда-то высмеивала леди Мельбурн, которая влюбилась в Байрона, бывшего младше ее на двадцать пять лет! А тут… Сколько сейчас Дороти? Сорок девять? А принцу Александру? Шестнадцать? Тридцать три года разницы?! Ох, глупости, какие глупости лезут мне в голову! Конечно, этого не может быть!»

Да, этого не могло быть и не должно было случиться, однако…

Однако случилось.

Наилучший рецепт сохранения молодости известен всем мужчинам: на склоне лет влюбиться в молодую красотку. Женщины порою тоже следуют этому рецепту, но, как правило, не расчетливо. Они совершенно бессознательно повинуются неясному влечению, странной сердечной скуке, которая вдруг начинает их одолевать, подчиняются красоте и обаянию юности.

• Предыдущая
• 10/14
• Следующая