Антистерва - Берсенева Анна - Страница 45

• Предыдущая
• 45/90
• Следующая

– Но ведь это давно было, – с трудом выговорил Василий. – Теперь же, ты сама говоришь, он…

– А что изменилось? – пожала плечами Елена. – Он все эти годы по таким дырам служит, что, кажется, там и грамотных на сто верст вокруг не должно быть. А все равно мы с папой как под дамокловым мечом. То и дело кто-нибудь из крюковских сослуживцев отметит: а у отца-то вашего, Елена Клавдиевна, фамилия редкая… Иностранная, наверное? У вас небось и родственники за границей имеются? И все, у меня сразу лихорадка начинается, думаю, вот-вот папу арестуют. Перед Крюковым на коленях ползаю, чтобы он перевода добился. На новом месте ведь, может быть, не вдруг догадаются…

– Лена, ты прости, что я так, – задыхаясь, проговорил Василий. – Я понимаю, чужую беду руками разведу… Но ты же мне не чужая! Ну не могу я, чтобы с тобой все это!..

– А со мной ничего вообще-то особенного. – Она улыбнулась так жутко, что у Василия мороз прошел по коже. – Вон, Вера Андреевна – она соседкой нашей была, на Малой Морской в одном доме жили, – так мне и сказала, когда мы с ней здесь встретились: ты разумно устроила свою жизнь, Люша, ты сыта, твой престарелый отец в безопасности, и то, что ты спишь с нелюбимым мужчиной, мизерная за все это плата. И она знает, что говорит. – Елена улыбнулась еще страшнее. – Ей-то никто такой выгодной сделки не предлагал – намыкалась. А если бы она еще знала, что я с товарищем Крюковым даже не сплю, то вообще считала бы меня счастливицей. Не сплю, не сплю, – повторила она, как будто Василий спрашивал ее об этом. – Он довольно быстро разочаровался в моих интимных качествах. Не знаю, может быть, думал, что у благородных все как-нибудь по-особенному устроено. Во всяком случае, вскоре после первой брачной ночи сообщил, что ему скучно спать с такой вареной селедкой, как я. Ну а поскольку недостатка в женщинах при его должности нет, то он оставил меня в покое. Уверен, что этим облагодетельствовал так, как я и мечтать не смела. И, между прочим, не ошибается. Я к нему однажды на работу прибежала, это в Голодной степи было, откуда его сюда перевели. Там тоже лагерь был, оросительную систему строили. Папе с сердцем сделалось плохо, надо было в больницу, я и прибежала. В приемной у него пусто, я в кабинет, а он на диване развалился, штаны спущены, кожаный такой диван, солидный, перед ним секретарша на коленях стоит и… Он на меня так недовольно посмотрел, как будто я его от важных государственных дел оторвала, и говорит: ты чего врываешься? Я, говорит, попросил даму показать, что такое французский поцелуй, а ты мне удовольствие перебиваешь. Интересно, долго ли упрашивать пришлось? – Ее лицо исказилось еще более жуткой, чем прежняя усмешка, гримасой. – Даму-то он себе, секретаршу, из лагеря взял, попробовала бы она не показать… Она на меня даже не обернулась, только потом уже, когда Крюков машину дал, чтобы папу отвезти, и я из приемной выходила, в спину мне говорит: вы же все понимаете, Елена Клавдиевна, не осуждайте меня.

– И ты думаешь, я тебя теперь к нему отпущу? – Василию казалось, что слова выкатываются из его губ тяжело, как камни. – Вот после всего, что ты мне рассказала?

Наверное, в его голосе и взгляде появилось что-то такое, чего не было прежде. Во всяком случае, Елена не стала больше говорить, что не хочет все это обсуждать, а откинулась на подушку – обессиленно откинулась. Капельки пота выступили у нее на лбу, словно она была тяжело больна и вот прошел кризис.

– Давай поспим немного, а? – просительно сказала она. – И жалко рядом с тобой на сон время терять, и так хочется… Я, знаешь, мечтала об этом много раз: что у тебя на плече сплю, просто сплю, ничего больше.

Он лег рядом, и она тут же положила голову ему на плечо, закрыла глаза.

«Пусть спит, – подумал Василий. – Проснется и сама поймет, что нельзя ей возвращаться. Я потом за отцом ее съезжу… за отцом… как же он-то позволил такое… люблю… ее…»

Он был уверен, что не уснет – так сильно, так страшно потряс его Еленин рассказ, и так горько, горестно вздрагивала она сама во сне на его плече. Но, наверное, было в этом потрясении что-то слишком тяжелое, невыносимое, от чего его молодой организм защищался инстинктивно, вопреки тому, что говорили сердце и разум. «Люблю ее», – это были последние слова, которые еще мелькнули в его сознании ясно, отчетливо, а потом все заволокло туманом, таким же горестным, как Еленино дыхание.

Василий проснулся оттого, что солнечный луч коснулся его глаз. Он потер глаза ладонью, не открывая, и тут же вскочил и лихорадочно огляделся. В комнате стоял полумрак. Единственный луч пробился в дырку на плотной занавеске, он-то его и разбудил.

Василий лежал – то есть теперь уже сидел – на топчане, на рваной курпаче. Елены рядом не было. Ее не было рядом, не было в длинном общем коридоре, не было во дворе, куда он выскочил, едва натянув одежду… Ее не было вообще, как будто все, что было этой ночью, было с ним во сне.

– Она уехал, – сообщила маленькая таджичка, к которой Василий бросился со сбивчивыми расспросами. – На машина сел. И Манзура уехал.

Он ожидал чего угодно, только не этого. Это было невозможно, это не могло быть правдой! Это было страшное, неожиданное, как удар, горе. Этого не должно было случиться не потому, что такого вообще не должно было случаться в мире – он-то знал, что в мире много случается такого, чего быть не должно, – но этого не должно было случиться потому, что… Потому что жизни без нее ему не было. А он ведь был живой, он стоял посреди двора в расстегнутой штормовке, и сердце у него колотилось прямо в горле, значит, оно не остановилось, его сердце! И, значит, Еленино исчезновение не могло быть правдой.

Вся она была в его сердце, и то, что сердце его билось, было самым верным залогом того, что он ее увидит.

Городок Будва был такой маленький, что казался игрушечным, выстроенным из спичечных коробков. Хотя все в нем было настоящее, и даже какое-то особенно настоящее, потому что старинное: стены из больших серых камней, крыши из красной балканской черепицы, тяжелые ворота из темного дерева. И колокол бенедиктинского монастыря звучал так же мощно, как звучит любой колокол – хоть Успенского собора в Кремле, хоть Нотр-Дам в Париже.

Лола раскинула руки и коснулась ладонями двух домов, стоящих по разные стороны улицы. Настоящая-то она настоящая, эта улица, но такая узкая, что кажется, широкоплечий человек пройдет по ней только боком.

Лола сошла на берег чуть больше часа назад, но ей до сих пор казалось, будто земля то и дело накреняется у нее под ногами. В последний переход, от Италии до Балканского полуострова, шли по Адриатике почти двенадцать часов – она уже усвоила, что на яхте ходят, а не плавают, – и за час, конечно, не привыкнуть было к неподвижной мостовой. К счастью, хотя бы разговоров о пагубности присутствия женщины на корабле никто не вел: яхта и была предназначена для того, чтобы на ней находились женщины и прочие излишества.

Во всяком случае, на огромной яхте Кобольда точно. От нее так и веяло богатством – даже в море, под ветром и солеными брызгами, когда роскошь дерева, мрамора, мягкой кожи и золота ее кают и салонов становилась как будто бы менее заметна. А уж в черногорском порту, где яхты в основном были небольшие и без изысков, – тем более. Да и странно было бы, если бы Роман ограничился какой-нибудь утлой лодочкой с тесной каютой и душем в качестве единственного удобства. Войдя в свою каюту неделю назад, Лола обнаружила, что ванная отделана ониксом, на полу лежит персидский ковер, а на столе стоит мейсенский сервиз. После этого, увидев, что на борту имеется также и вертолетная площадка, она уже только усмехнулась. На этой яхте было все, включая катер для катания на водных лыжах и оборудование для стрельбы по тарелочкам.

Видимо, и тридцати лет не хватило, чтобы воспоминания о тележке с мусорным баком изгладились из его памяти…

В первый же день плавания, еще на Балеарах, когда шли от Майорки к Менорке, Лола загорела, потому что весь этот день провела рядом со шкипером. Смотреть, как управляется яхта, это было совсем другое, чем слоняться по ее роскошным помещениям. С капитанского мостика яхта выглядела не шестизвездным отелем, а тем, чем она и была: могучей лодкой, которая бежит себе в живых, опасных волнах на раздутых парусах. Паруса ловили ветер высоко над головой, и Лола чувствовала, что легкие ее раздуваются от этого ветра так же, как паруса.

• Предыдущая
• 45/90
• Следующая