Флиртаника всерьез - Берсенева Анна - Страница 26

• Предыдущая
• 26/70
• Следующая

Зимние морозы ударили неожиданно, поэтому не сковали мокрый от осенних дождей город холодом и льдом, а подернули его бахромой густого инея. Пока Ирина шла от метро до больницы, таким же инеем покрывалась ее шуба, ресницы, брови. Если она случайно замечала свое отражение в витрине, то думала, что похожа на дерево.

Впрочем, слово «думала» было неправильным. Так, мелькало что-то по краю сознания и исчезало прежде, чем успевало стать мыслью.

Она ходила в больницу каждый день и ни разу за два месяца не видела мужа. Палатный врач, с которым Ирина поговорила в первый же день, когда Игоря перевели из реанимации, сказал:

– Я не рекомендовал бы вам его посещать. Конечно, при желании вы сумеете обойти мой запрет, я же не могу караулить дверь в его палату. Но не советую. Он выжил чудом, мы сами не понимаем, как это произошло, мы готовились в лучшем случае к длительной коме. И если он категорически отказывается вас видеть… Поверьте, сейчас не время выяснять супружеские отношения. Не тревожьте его, дайте ему прийти в себя.

Что можно было на это возразить? Ирина и не возражала. Каждый день она приносила в больницу еду, которую рекомендовал тот же палатный врач, – сначала это был только бульон, потом разрешили протертые супы, потом паровые фрикадельки… Полчаса после того, как санитарка относила еду в палату, Ирина ждала в больничном вестибюле: вдруг ее попросят подняться наверх, в травматологию? Но каждый раз санитарка только возвращала пустые миски, оставшиеся после вчерашней еды, и говорила:

– Иди, иди, чего ждешь? Не зовет он тебя. Мамашу спросил, кто, мол, ему готовит, ну, она и сказала, что кухарку наняла. Как ты велела. А тебя не зовет. Иди, иди.

Ирине казалось, что о ее отношениях с мужем осведомлена вся больница. О том, что он отказался ее видеть, что ей пришлось просить свекровь, чтобы та сказала, будто сама посылает ему еду, иначе он и от еды отказался бы… Когда Ирина вспоминала о своем разговоре с Игоревой мамой, ей становилось так стыдно, что начинало щипать в носу.

Она встретилась с Агнессой Павловной не в тот первый вечер, когда, задыхаясь, вбежала в больничный коридор и с колотящимся у самого горла сердцем остановилась перед дверью реанимации. Игоревы родители отдыхали в Таиланде, и Ирина не стала сообщать им о том, что случилось с сыном. Она знала, что Игорь и сам не сообщил бы им об этом.

Однажды он сказал ей:

– Не надо ставить людей в такую ситуацию, в которой они вынуждены будут проявить не лучшие свои качества. Мои родители никогда не любили никого больше, чем себя, и уже не полюбят. При этом они дали мне хорошее образование, да и воспитали не худшим образом. Чего еще?

Ирине не хотелось услышать от свекрови по телефону, что тур заканчивается только через две недели, что билеты куплены с фиксированной датой, и ведь они с мужем не врачи, ничем помочь не могут… Может, Агнесса Павловна ничего этого и не сказала бы, но ставить ее в такую ситуацию, в которой она могла бы это сказать, Ирина не стала.

У нее были со свекровью ровные, спокойные, без достоевских страстей отношения. Они были людьми одного круга – Иринин отец работал в Министерстве иностранных дел, как и отец Игоря, Агнесса Павловна одобряла выбор своего сына, и даже отсутствие внуков не вызывало у нее сожаления… В самом деле, чего еще?

Поэтому Ирине и было невыносимо стыдно оттого, что пришлось нарушить границу доброжелательной отчужденности, которая много лет существовала между ней и свекровью, и пригласить Агнессу Павловну в сообщницы. Но ничего другого не оставалось.

Впрочем, Агнесса оказалась верна себе. Услышав просьбу невестки, она лишь чуть приподняла бровь. Этот жест должен был обозначить крайнюю степень ее удивления.

– Но зачем этот розыгрыш? – спросила она. – Почему ты думаешь, он не станет есть то, что приготовишь ты?

– Потому что он… У него… Врач говорит, у него произошел сдвиг сознания, – с трудом выговорила Ирина. – Из-за травмы. Такая у него прихоть, и… Ему лучше сейчас ни в чем не отказывать.

Ей было еще стыднее оттого, что врать можно было совершенно безбоязненно. Проверять эту ложь, расспрашивая сына, правда ли, что у него произошел сдвиг сознания, свекровь наверняка не стала бы.

– Странная прихоть, – пожала плечами Агнесса Павловна. – Что ж, пожалуйста, если врач предписывает. Только напомни, чтобы я предупредила Владимира Георгиевича, что у нас теперь якобы есть кухарка.

Она не знала, с кем дрался ее сын, и не интересовалась знать – ей хватило сообщения о том, что это были уличные хулиганы.

– Я всегда говорила Игорю, что он неосторожен в своем демократизме, – сказала Агнесса Павловна Ирине. – Охранник мог бы сопровождать его до машины. Иначе зачем держать охранника?

Ирина не стала объяснять, что охранник охраняет не Игоря, а только офис. Ей больно было даже думать, что произошло в тот вечер, а тем более говорить об этом в спокойном тоне, в котором говорила об этом свекровь.

Сегодня с утра температура у Игоря была нормальная.

– Но к вечеру, наверное, все-таки повысится, – сказала медсестра, которая ежедневно информировала Ирину о состоянии здоровья ее мужа. При этом сестра всегда смотрела на нее с сочувственным презрением. – Все-таки голова – это самое ужасное! Я вот этим летом у подруги в гостях была, она в Израиле живет, работает в крупном госпитале. Так, рассказывает, у них там просто чудеса творят. Почку, печень, легкие, все могут из лоскутков сшить, знаете, после терактов в каком состоянии людей привозят… Но если мозг поврежден – это все, уже не восстановится.

– Разве у Игоря Владимировича поврежден мозг? – сердито спросила Ирина.

– Во всяком случае, черепно-мозговая травма в наличии, – пожала плечами медсестра. – И температура третий месяц держится.

Тут Ирина заметила, что собеседница смотрит ей за спину и в глазах ее разгорается жгучий интерес. Она обернулась и увидела входящую в вестибюль Катю.

Ирина не видела ее с того дня, когда та целовалась с ее мужем во дворе у Покровских Ворот. Она не знала, бывает ли Катя здесь, в больнице, но скорее откусила бы себе язык, чем стала бы расспрашивать об этом всезнающий медперсонал.

Значит, бывает.

Правда, Ирина сразу поняла, что Кате недолго осталось здесь бывать: живот у нее стал уже такой, что можно было подумать, она пришла не навестить больного, а рожать. То ли оттого, что ей тяжело было нести свой огромный живот, то ли еще от каких-нибудь забот, которые мучают женщину на сносях, но выглядела она плохо. Лицо сделалось таким бледным, что маленький носик казался прозрачным, выбившиеся из-под платка волосы стали тусклыми и больше не светились, под глазами лежали темные круги. Но дело было все же не во внешних приметах неблагополучия, а в выражении ее глаз.

Глаза у Кати были – как у побитой собаки.

Ирина и сама не знала, как сумела понять это за какие-нибудь полминуты, которые смотрела на нее, но она вот именно поняла, и очень ясно: глубокая тоска стоит в Катиных глазах не оттого, что отец ее ребенка попал в больницу, а от какой-то… растерянности, да, от глубокой растерянности. Это была тоска одинокой женщины, Ирина не могла ошибиться, в последние полгода она не раз, глядя в зеркало, ловила в собственных глазах точно такую же тоску оставленности и одиночества.

Но откуда взяться такой тоске у Кати? Ирина достаточно знала своего мужа, чтобы понимать: он не бросит женщину, которая от него беременна. Да он и сам подтвердил это, когда ушел из дому. И его слова: «Это мой ребенок»… Ирина не могла забыть интонацию, с которой он их произнес. Не бросают своих детей мужчины, которые так о них говорят!

Катя скользнула по ней рассеянным и растерянным взглядом и, развязывая платок, прошла к гардеробу.

«Не узнала, – поняла Ирина. – Конечно, она же меня один раз только видела… Ну и хорошо, что не узнала».

Медсестра переводила взгляд с одной женщины на другую; взгляд горел любопытством. Видно было: она много дала бы за то, чтобы жена богатого, занимающего лучшую отдельную палату пациента Северского как-нибудь прокомментировала появление его беременной любовницы.

• Предыдущая
• 26/70
• Следующая