Флиртаника всерьез - Берсенева Анна - Страница 35
- Предыдущая
- 35/70
- Следующая
– Куда?
Если бы она сказала «домой», он отвез бы ее домой. К ней домой. Она была так беззащитна, что любое неисполнение ее просьбы казалось ему насилием. Но она направила на него ясные лучики своего взгляда и сказала:
– Но ведь вы не просто так принесли в номер цветы, да?
– Просто так, – сердито сказал Игорь. – Кто девушку ужинает, тот ее и танцует? Вы-то где такого понабрались, не понимаю!
– Не сердитесь, Игорь Владимирович, – тихо сказала она. – Вы же лучше знаете, как надо.
– Да никак не надо, – вздохнул он. – Ну какое в этих делах может быть «надо», сами подумайте. – Но тут ему стало ее жаль; смятение совсем не шло к ее взгляду. – Пойдемте, Катя, – сказал он, вставая из-за стола. – Спасибо.
Пока шли из ресторана в номер, пока Катя была в ванной, Игорь думал, что ошибся, пригласив ее сюда.
«Связался черт с младенцем», – это было самое правильное определение того, что он чувствовал сейчас.
И все эти мысли, все сомнения разом вылетели у него из головы, когда она вышла к нему.
Он ждал ее, стоя посередине комнаты, но не рядом с кроватью – ему почему-то показалось, так ей будет спокойнее. Она вышла из ванной не в халате, как он ожидал, а в том же голубом платье с круглым воротничком, в котором была в ресторане; наверное, постеснялась переодеваться. Вышла и остановилась в нескольких шагах от него. Он сам сделал эти несколько шагов. Его вдруг охватило такое желание, да не просто желание, а самое настоящее вожделение, от которого потемнело в глазах и свело скулы.
– Катя, – хрипло сказал он, – не бойся меня. Я тебя не обижу.
Это были глупые слова, даже жалкие какие-то. Но она поверила им так, словно он поклялся ей самой жаркой клятвой. А какой клятвой и в чем?.. Она вскинула руки ему на плечи, обняла его за шею – осторожно обняла, как стеклянного, – и взглянула ему в глаза.
– Я вас не боюсь, – серьезно сказала она. – Вы очень хороший.
Он стал раздевать ее, чувствуя, что руки у него вздрагивают, как у мальчишки. И все время, пока длилась их любовь – да любовь ли? этого он не понимал, но и не стремился понять, – трогающая сердце радость от ее доверчивости, открытости соединялась в нем с жадным желанием обладать этой нежной девочкой еще сильнее, еще больше, хотя больше уж было невозможно…
Дверь в палату скрипнула; Игорь вздрогнул. Ему не хотелось видеть никого, даже медсестру. А оказалось к тому же, что это пришла не медсестра.
– Здравствуй. Извини, мы не в свой день, – сказала мама. – Но папе предложили путевки в санаторий, мы послезавтра уезжаем. Не вставай, не вставай.
Она наклонилась над Игорем, поцеловала его в щеку. Он на секунду закрыл глаза, вдыхая запах ее духов – очень тонкий герленовский запах. Мама никогда не меняла духи. Когда Игорь был маленький, их запах казался ему признаком какой-то волшебной взрослой жизни, и он мечтал поскорее вырасти, чтобы войти в эту жизнь. Потом, в пору его юности, запах маминых духов обозначал жизнь не просто взрослую, а особенную, закрытую для посторонних, и в эту жизнь он уже не мечтал войти, а понимал, что она принадлежит ему по праву рождения. Игорь не думал о том, справедливо это или нет – он просто знал, что такое право существует, и принимал его без мелкого расчета, как данность.
Теперь запах маминых духов не вызывал у него никаких мыслей. Его детские воспоминания были если не счастливыми – с недавних пор он понял, что не знает, что такое счастье, и никогда не знал, но это понимание оставило его равнодушным, – то по крайней мере яркими и разнообразными. Он был за это благодарен родителям. Но видеть их в том состоянии, в котором он находился сейчас, ему не хотелось. Да ему и никого не хотелось видеть. Точнее, он не хотел, чтобы его видели в таком состоянии посторонние люди. И с вялым удивлением понимал, что никакие другие люди, кроме посторонних, увидеть его и не могут: других людей вокруг него нет. Возможно, их вообще не бывает на свете, не только для него – ни для кого.
– Ну, как твоя голова? – спросила мама. – В глазах не двоится?
– Нет, – улыбнулся Игорь. – Водку пока не пью, от чего же должно двоиться?
– Томограмма твоя готова. Хорошая, – сказал отец. – По крайней мере, уже понятно, что гематомы нет, врачи ведь именно этого боялись. Но все-таки есть еще неясности, так что на работу не торопись.
Игорь снова улыбнулся, теперь уже незаметно. Отец почему-то считал его трудоголиком. Откуда взялось у него такое впечатление, Игорь не понимал. Конечно, он не был ленив и работал в самом деле много, иначе ничего не добился бы в бизнесе, но пустым трудолюбием все же не страдал: он уделял работе столько времени, сколько было необходимо. Когда кто-нибудь из его нынешних коллег или из однокурсников по МГИМО говорил, что любит свою работу, Игорь морщился. Любить свою работу мог в его представлении врач, учитель, музыкант, художник, ну, кто там еще… Чемпион мира по биатлону! То есть те люди, чья деятельность была или безусловно, жизненно необходима окружающим, или уникальна. Все остальные, он видел, лукавили, называя любовью разного рода удовлетворение, которое их работа им приносила.
Когда семь лет назад Игорь ушел из Министерства иностранных дел, где трудился три года после института, и занялся продажей, а вскоре и производством отопительных систем, он меньше всего думал о любви к работе. Просто понял, что его мидовская карьера не будет успешной, потому что по складу характера он не чиновник: слишком ценит независимость. А значит, ему прямая дорога в самостоятельный бизнес, благо экономическое образование и хорошие родительские связи позволяют начинать не с нуля. И он видел, что по тем же причинам занялись бизнесом все, кого он в этой сфере знал. Поэтому их разговоры о любви вызывали у него брезгливость, естественную для человека, чуткого к ложной патетике и вообще ко всякой фальши.
Его работа приносила ему удовлетворение, он был способен к ней и вдобавок удачлив. Так что душевный раздрызг, из которого он никак не мог выйти, к работе отношения не имел.
Но, конечно, обсуждать все это с родителями Игорь не собирался. У них была своя жизнь, и они имели право на то, чтобы никто не навязывал им посторонних проблем, в том числе и взрослый сын. Да и какие у него проблемы? Если бы он хотя бы сам мог их сформулировать! Ну, лежит в больнице, так выйдет же когда-нибудь. А все остальное зыбко и эфемерно.
– Когда вы едете? – спросил он.
– Послезавтра. Володя, ты не забыл морковный цимес? – Мама достала из сумки баночку с оранжевой массой и поставила на тумбочку у кровати. – Это тебе Ревекка Давыдовна передала. Вчера, оказывается, был какой-то еврейский праздник, она готовила разные вкусности.
Игорь не считал сладкую тушеную морковку вкусностью – он вздрагивал при одной мысли о том, чтобы проглотить хотя бы ложку, – но обидеть старушку, которая знала его с пеленок, потому что была соседкой его родителей в высотке на Котельнической набережной, конечно, не мог. Она его любила. За это можно было съесть даже морковный цимес.
– Спасибо, – сказал он. – Как у нее дела?
– Как могут обстоять дела у человека, который еще с Раневской дружил? – пожал плечами отец. – Как у всех в ее возрасте. Если у тебя с утра ничего не болит, значит, ты умер.
– Вообще же о еде… – с некоторым сомнением в голосе сказала мама.
Интонации сомнения в мамином голосе были достойны удивления. Агнесса Павловна не сомневалась ни в чем и никогда. Это даже не вызывало ни у кого раздражения, потому что происходило не от самоуверенности, а от постоянного пребывания в кругу собственных дел и интересов. А поскольку этот круг она знала досконально, то и поводов для сомнений у нее не было.
– А что такого особенного с едой? – спросил Игорь.
– Ты знаешь, я считаю, что должна тебе сказать… Я долго шла на поводу у твоей жены, просто не знала подробностей того, что с тобой произошло. А теперь узнала – случайно, от следователя. Он спросил нас с папой, были ли у тебя прежде конфликты с этим человеком… Как же его, невозможно запомнить… Одним словом, с тем, который тебя ударил. Нас просто оторопь взяла! Тут уж я расспросила наконец Иру, и теперь знаю все.
- Предыдущая
- 35/70
- Следующая
