Флиртаника всерьез - Берсенева Анна - Страница 41
- Предыдущая
- 41/70
- Следующая
– Спасибо, – улыбнулась она. – А то к Покровским Воротам отсюда почему-то не любят ездить. Из-за пробок, наверно.
– А не надо спрашивать, кто чего любит. Садитесь в машину, двери закрываете – повезут, куда денутся.
– Я так не могу.
– Оно и видно… Ну, пойдемте. Вон моя машина.
Подойдя к Колькиной «девятке», Катя удивленно сказала:
– Но это же не такси.
– Такси, такси, – успокоил он. – Извозчик я, не сомневайтесь. Вообще-то у меня конь, это я временно на «Жигулях» езжу.
Катя засмеялась. Смех у нее был такой, что у Кольки защекотало в носу.
– Конь? – спросила она сквозь этот удивительный смех. – И как же его зовут?
– Конек-Горбунок. Я на нем периодически в кипяток ныряю, потому такой красавец. Но он у меня сейчас Жар-Птицу сторожит, так что садитесь пока в машину.
Колька так хорошо знал подробности жизни Конька-Горбунка, потому что читал эту сказку Надюшке. В тот год, когда только и мог, что читать ей сказки.
Он открыл перед Катей переднюю дверцу и неловко остановился рядом, не зная, как помочь ей сесть в машину. Она была такая неповоротливая с этим своим животом, в тяжелой шубе, что непонятно было, как к ней подступиться. Легкость, которую он каким-то странным образом почувствовал в ее неуклюжей походке, еще когда она шла по больничному коридору, теперь была словно упрятана под сотней оболочек. Она проглядывала только сквозь прозрачное лицо, эта легкость.
Катя тяжело опустилась на сиденье, втянула ноги в машину. Колька захлопнул за ней дверцу и сел за руль. Для него уже давно стало привычным каждое водительское движение: он начал водить машину в тот же год, когда пошел работать в школу легкой атлетики. Во-первых, школа была далеко от дома, и ездить общественным транспортом было неудобно, а во-вторых и даже в-главных, он ненавидел себя за все, у него не получалось. Водить машину у него не получалось из-за боли в позвоночнике. Но невозможно же было жить в постоянной ненависти к себе! И он заставлял себя водить машину, не обращая внимания на боль, и боль как-то незаметно прошла. Галинка сразу отдала машину ему, а себе купила «Шкоду», объяснив, что желает отечественному автопрому скорейшей погибели, а потому финансировать его из своего кармана больше не намерена. Теперь у нее был «Ниссан», а Колька, продав алую девическую «Ассоль», купил неброскую подержанную «девятку». Насчет отечественного автопрома он тоже не обольщался, но ни на что лучшее вырученных за «Ассоль» денег не хватило.
– Прямо к Покровским? – спросил он.
– Да, на улицу Покровку. Дом девятнадцать. Я покажу.
– Я и сам найду.
Она смотрела перед собой неподвижным взглядом. Странно было видеть такой взгляд таких глаз. Даже не верилось, что она только что смеялась его мгновенной выдумке про Конька-Горбунка. Лучше бы уж она была печальная – что-то очень светлое было в ее печали, – чем такая вот… неживая!
Всю дорогу до Покровских ворот Катя молчала. Колька тоже не мог сказать ни слова. Правда, и дорога была недлинная.
– Подъезд во дворе или с улицы? – спросил он, подъезжая к дому на Покровке.
– Во дворе.
Колька въехал в арку, остановился под деревом, котрое росло у подъезда. Он хотел было выйти, чтобы помочь Кате выбраться из машины, но, взглянув на ее лицо, увидел, что по нему струятся тоненькие дорожки слез.
– Вам плохо? – спросил он.
– Нет, ничего.
В ее голосе слез совсем не слышалось. Наверное, Катя даже не чувствовала, что они текут по ее щекам.
– Не врите, плохо вам, – сердито сказал Колька. – А почему?
Он не ожидал ответа на свой вопрос – с какой стати она должна откровенничать с незнакомым человеком? Но она неожиданно ответила:
– Потому что Игорю хуже стало.
– Да ё!.. – Колька еле сдержал ругательство. – То есть, – спохватился он, – я в том смысле, что незачем из-за этого расстраиваться.
– Тоже скажете, что мне о ребенке надо думать? – усмехнулась она.
Горечь усмешки так же не соотносилась с нею, как неподвижность взгляда.
– Насчет ребенка вам лучше знать. Но Игорь же, я так понял, не ребенок?
– Не ребенок. – Взгляд, которым она посмотрела на Кольку, наконец стал живым; она улыбнулась. – Даже очень наоборот. Только знаете… Я думаю, все дело в том, что он очень одинокий человек. Сильный очень, потому и одинокий. Как будто на высокой горе живет. Мне очень хотелось бы, чтобы он меня любил. Мне не для себя этого хотелось бы, честное слово, хотя, конечно, ребенок… Но мне для него, для Игоря. Я теперь часто думаю: если бы он меня любил, то давно бы выздоровел.
Удивительно было, что она разговаривает с совершенно незнакомым человеком о таких, для постороннего не предназначенных, вещах. Но Колька не удивился. Ему только стало обидно, что она просто проговаривает вслух то, что есть у нее внутри, и при этом совсем не думает о нем. А почему это было ему так обидно – вот это, что она не думает о нем? Час назад он ведь тоже о ней не думал, да что там, знать он ее не знал час назад!
Он молчал, глядя на тонкую, словно светящимся карандашом прорисованную линию ее профиля.
– Ой, извините! – спохватилась Катя. – Мы же уже приехали, а я вас держу. Сколько я должна?
– А сколько ты обычно за такси платишь?
Ее невозможно было называть на «вы». Да он и не привык к церемониям: в спорте все было до грубости просто.
– Сколько скажут. А вам же и развернуться пришлось. Вот так хватит?
Она протянула ему деньги.
– Хватит, – нехотя произнес Колька.
Ему было неприятно брать у нее деньги, хотя он частенько подвозил пассажиров. А почему не подвезти, если по дороге? Деньги ему всегда были нелишние: тренерская зарплата в детской спортшколе оставляла желать много лучшего.
– Спасибо, – сказала Катя.
Он опять неловко потоптался рядом, не понимая, как помочь ей выбраться из машины. Она выбралась сама и сразу подскользнулась снова: прямо перед дверью подъезда дети расскользили ледяную дорожку.
– Вот что, – решительно сказал Колька, – давай-ка я тебя до квартиры доведу. Сидела б ты дома, чем к своему Игорю ездить! – в сердцах добавил он.
Она улыбнулась.
– Скоро придется сидеть. Мальчик ведь родится. Может, даже прямо на Новый год. Козерог будет, упрямый. То есть упорный. В папу.
Она думала об этом чертовом Северском постоянно, вместо того чтобы думать о более подходящих к своему положению вещах – о гололеде, о правильном питании, ну, о чем там еще полагается думать беременным. О беззащитности своей лучше бы думала! У Кольки что-то вздрагивало внутри, когда он смотрел на эту Катю. Или все беременные кажутся беззащитными? Странно, никогда он ничего такого не замечал. Ну, Галинка вообще не в счет, она и беззащитность просто несовместимы. Но вот недавно, например, родила уборщица из спортшколы, тоже, между прочим, безмужняя. И ничего, никакой беззащитности в ней помину не было видно, хотя она работала до самых родов. Вечером еще спортзал мыла, а назавтра утром Колька пришел на тренировку и узнал, что Маринка уже родила. Обычное дело.
Катя не стала уверять, что дойдет до квартиры сама, просто взяла его под руку. Странно, но он этого даже не почувствовал, несмотря на тяжелую объемность ее фигуры.
Он проводил ее не только до квартиры, но даже до комнаты. Квартира была коммунальная, Катина комната была заперта на ключ. Когда она открыла дверь, из комнаты пахнуло затхлым воздухом. Колька поморщился.
– Чего не проветриваешь? Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья. Физкультурой, что ли, в школе не занималась?
Катя не обиделась, похоже, она этого вообще не умела. Такая ее необидчивость могла бы даже раздражать, если бы… Если бы сама она была другая. Хотя спроси кто-нибудь Кольку, какая она, эта Катя, он затруднился бы с ответом.
– В школе-то занималась, – улыбнулась она. – Но теперь не очень получается. Так только, зарядку делаю, врач же велел. А запах после бабушки остался. Она три месяца как умерла. Я, конечно, тут все помыла, но запах этот ведь не вымоешь. Старостью пахнет – и мебель, и стены даже.
- Предыдущая
- 41/70
- Следующая
