Гадание при свечах - Берсенева Анна - Страница 61

• Предыдущая
• 61/87
• Следующая

– Конечно, пойдем пешком, – согласилась Марина.

Они перешли Пушкинскую площадь, спустились по Страстному бульвару к Петровке, потом повернули на Каретный Ряд. Здание театра белело среди занимающейся зелени. Было какое-то удивительное очарование в стройности его невысоких колонн, в классической простоте очертаний.

– Ты здесь была когда-нибудь? – спросил Шеметов. – Мы рано пришли, можем еще по саду погулять. Другого нет такого в Москве.

Сад «Эрмитаж» действительно казался необыкновенным островком посреди огромного города.

– Он совсем не похож… – удивленно сказала Марина, когда они сели на белую скамейку у какого-то старомодного фонтана. – Трудно даже представить, что это Москва.

– Ты заметила? – обрадовался Алексей. – В нем есть какая-то чудесная провинциальность – в лучшем смысле слова, какая, может быть, только в Москве и сохранилась, как ни странно. Читальня даже была, представляешь? – Он показал на решетчатый белый павильон. – Я-то здесь давно не был, а когда-то в ней книги можно было брать, газеты – и читать прямо на скамейке. Смешно, трогательно и запоминается на всю жизнь.

Засидевшись в саду, они едва не опоздали к началу спектакля и вошли в театр, когда уже начали гаснуть лампы.

Это был самый необыкновенный спектакль, какой Марине доводилось видеть! Ей даже показалось, что она вообще попала в театр впервые. То есть она, конечно, не так уж много видела спектаклей, но все же, оказавшись в Москве, кое-что успела посмотреть. И уже с грустью решила было, что театр – зрелище не для нее.

«Если бы я в детстве ходила… – подумала тогда Марина. – А сейчас, наверное, поздно: мне все кажется нарочитым и таким скучным».

Теперь же она смотрела на сцену и забывала обо всем. Режиссер составил свой спектакль из двух разных пьес. Марина читала мольеровского «Дон Жуана», а текст Тирсо де Молина слышала впервые. Но все дело было в том, что именно два Дон-Жуана были на сцене и оба были – одно, хотя и совершенно разные. Марина смотрела на них и понимала, что жизнь одна и все в ней нераздельно…

Не отрываясь, она следила, как легкая, необременительная шутка, почти игра, связанная с одним Дон Жуаном, сменяется глубокой страстью и отчаянием второго. И все, происходящее на сцене, было ей понятно – как ни странно, именно потому, что ничего нельзя было объяснить.

Марина не замечала ни течения времени, ни того, что Алексей то смотрит на сцену, то бросает короткие взгляды на нее. И только на улице, когда закончился спектакль, она остановилась у белой театральной колонны и немного пришла в себя.

– Тебе понравилось, – сказал Алексей – не вопросительно, а утвердительно. – Тебе понравилось, Марина. Если бы ты знала, как я рад…

– Почему? – спросила она. – Чему ты рад, Алеша?

– Это долго объяснять, – ответил он. – Долго объяснять, долго рассказывать, и мне не хочется этого делать. Мне самому понравилось, почему же не порадоваться за тебя? Ведь я думал, тебе непонятным покажется… Мне казалось, что женщинам не нравится отсутствие житейской логики. Даже на сцене.

– Разве? – удивилась Марина. – Что-то было непонятно? А я не заметила.

Он ничего не ответил, улыбнулся. И та улыбка, которая в начале их сегодняшней встречи тронула только уголки его губ, теперь осветила все лицо – от ямочки на правой щеке до широкого, к седеющим вискам, разлета бровей.

– Ты не обиделся на меня, Алеша? – спросила она.

Он не стал спрашивать, на что должен был обидеться, но тень тут же пробежала по его лицу.

– Нет, – нехотя ответил он. – Я сам виноват.

И вдруг Марина почувствовала, как с ее вопросом и его ответом исчезло то ясное и мимолетное, что связало их в эти часы в саду «Эрмитаж» и в театре…

Обратно они шли молча. И только у самых Патриарших Алексей вдруг спросил:

– Тебе ведь вообще мало что кажется в жизни непонятным, Марина, правда?

– Правда, – кивнула она. – Да, наверное, вообще ничего не кажется. Когда в деревне начинаешь жизнь, ничему привыкаешь не удивляться. А у меня отец был… не такой, как все. А бабушка – и вовсе…

– Колдунья, что ли? – усмехнулся он.

– Вроде того, – подтвердила Марина. – Вернее, так это называли. Ты вот тоже смеешься, Алеша! И не веришь во все это…

– Да нет, почему? – пожал он плечами. – Я, Марина, не знаю – верю, не верю. Не думаю об этом, понимаешь? Вон мадам эта твоя. Как я могу верить в то, что она связана с какими-то потусторонними силами, если я себе привык доверять? А я вижу только красивую женщину с сильной волей, проницательную, беспощадную, со страстным желанием власти над людьми. Это и есть в ней самое сильное, неужели ты не чувствуешь? А то, что она, как ты рассказывала, шарики умеет взглядом поднимать, – это так, антураж. А еще кому-нибудь, может быть, нравится поражать массовое сознание своими предсказаниями, а третьему просто хочется больших денег…

– Ты думаешь, вообще все это шарлатанство? – тихо спросила Марина. – Вот эти тайны жизни, к которым нам почему-то дано прикоснуться? И… у меня тоже?

– У тебя – нет, – ответил он. – Но ты, по-моему, сама не понимаешь, к каким тайнам тебе на самом деле дано прикоснуться.

Марина ждала, что он продолжит, но Алексей замолчал.

– Но я же никого не обманывала, Алеша! – горячо воскликнула она. – Я правда видела, и как душа беспокойная по комнате мечется, и даже документы какие-нибудь пропавшие! И сила желания… Если бы ты знал, как это страшно! Даже сила простенькой зависти, не говоря уж о большем. Но ты так странно сказал!..

– Что же странного я сказал? – он быстро взглянул на нее.

– Да вот это: что я еще сама не понимаю… Мне папа всегда то же самое говорил: ты еще сама себя не понимаешь, в твоей жизни будет другое. А что другое – он мне так и не объяснил. Просто не успел…

Марина заметила, как снова переменилось его лицо – как всегда это бывало почему-то, стоило ей заговорить об отце.

Но говорить больше не было времени. Они уже стояли у самого подъезда, и неизменный «Мерседес» ожидал Шеметова. На мгновение Марина почувствовала, как недоумение шевельнулось в ней: да почему же они должны сейчас расстаться, почему не могут даже договорить? Но Алексей молчал, и она подавила в себе это неожиданное чувство.

– Я пойду, Алеша? – сказала она.

– Да, конечно, зачем ты спрашиваешь? – Марине показалось, что в его голосе мелькнуло раздражение – или горечь? – Указаний от меня ждешь? Спокойной ночи, Марина. Спасибо за компанию!

Когда она поднималась по лестнице, ей казалось, будто тревога идет вслед за нею.

Марина долго не могла уснуть этой ночью. Она старалась гнать от себя смутное, но все более тревожное чувство неправильности происходящего, возникшее у нее этим вечером. К тому же сегодняшний день разбередил в ней воспоминания детства, и это тоже не давало уснуть.

Сначала – спектакль, радость необъясненной жизни, которую он пробуждал. Потом – разговор с Алексеем о тайных силах…

Марина корила себя за то, что редко вспоминала в Москве о бабушке, погрузившись в собственные дела и тревоги. А ведь в детстве бабушке почти на равных с отцом принадлежала ее жизнь, и не было дня, когда Марина не чувствовала бы этого.

Она не могла бы сказать, что бабушка заменила ей мать. Была в облике этой высокой худощавой женщины какая-то внутренняя суровость, которая многих отпугивала от нее. Многих – но не Марину. Правда, любовь, которую она чувствовала к бабушке, не была такой доверчивой и безоглядной, как любовь к отцу, но и страха не было никакого.

А ведь именно страхом можно было назвать то чувство, которое испытывал к Надежде Игнатьевне весь поселок.

Никто уже и не помнил, когда она появилась здесь с грудной дочкой, да никто и не придал особенного значения появлению еще одной одинокой женщины. Поселок Калевала, как и многие другие поселки в Карелии, был населен ссыльными из самых разных мест и их потомками. Еще одна печальная судьба не вызвала ни удивления, ни даже сочувствия.

• Предыдущая
• 61/87
• Следующая