Красавица некстати - Берсенева Анна - Страница 35

• Предыдущая
• 35/83
• Следующая

Она не могла удержать ни судорожных всхлипов, ни судорожных же движений, которыми размазывала по лицу тушь и помаду. Она плакала о том, что сын ее должен уйти от нее по-настоящему, что жизнь его станет теперь отдельной от нее, и это так надо, ему так надо, но ей-то, ей!.. От ее-то жизни отдаляется то единственное, в чем была живая душа, и остается только пустота в красивой упаковке, и больше ни-че-го!.. И не будет больше ничего, потому что не было до сих пор, а ей уже сорок четыре, и с чего же вдруг ее жизнь переменится так, чтобы вместо пустоты появилась… Господи, да что же может появиться вместо пустоты?..

Если бы она знала!

– Кто б мне сказал, что Одер доведется увидеть, ни в жизнь бы не поверил. А вы, Игнат Михалыч?

За год с лишним, проведенный в саперном батальоне, Леха Гайдамак перестал напоминать Маугли. Он выправился, окреп и казался старше своих двенадцати лет. При Игнате он числился кем-то вроде ординарца. Игнат никуда его от себя не отпускал: ему казалось, у него на глазах мальчишка будет в большей безопасности. Может, только казалось, конечно. А все же так ему было спокойнее.

На воду уже ложился вечерний туман.

«Ой, как пал седой туман на Белое море», – вспомнил Игнат. Конечно, ни одна река не могла сравниться с морским простором, но все-таки Одер был широк, и слышанная в детстве песня сама собою всплывала в памяти при виде его мощного течения. Что оно обещало им завтра, это течение, – жизнь ли, смерть?

– Я его уже видел, Одер, – сказал Игнат. – В тридцать седьмом году, когда в Берлинском техническом учился. Всю Германию тогда объехал. И Одер видел, и Эльбу, и Рейн. Даже думал тогда, как понтоны через них наводить.

– Ну да! – изумился Леха. – Знали, что ли, что с немцем война будет?

– Догадывался.

Игнату казалось, что, зная обстановку в стране хотя бы настолько, насколько он узнал ее за прожитый в Германии год, об этом трудно было не догадаться. И когда он вернулся в Москву, больше всего его поразило, что там словно бы никто не догадывался о скорой войне. Впрочем, он быстро понял: люди, которых он знает по работе, не то что не догадываются – просто боятся о ней говорить. А другие люди, те, которым предстояло принимать в связи с этой очевидной будущей войной какие-то серьезные решения, вели себя так, будто войны не может быть потому, что ее не может быть никогда.

Все это было так. Они не были готовы к этой войне. Но ведь дошли как-то до Одера! Как дошли, как перешли через Днепр, Западный Буг, Вислу, через десятки больших и малых рек, – непонятно. По воде, яко посуху, не иначе. Игнат вспомнил: когда форсировали Днепр, он наклонился, зачерпнул воды, чтобы смыть с лица пороховую гарь, и увидел, что дно Днепра почти до самой поверхности воды устлано, уложено, уставлено мертвецами. Вода в его горсти была розовой. Он выплеснул ее обратно в реку.

После форсирования Днепра Игнат стал комбатом. Перед этим он успел несколько месяцев побыть ротным, потому что капитанское звание, которое соответствовало его довоенной инженерной должности, ему присвоили сразу после штрафбата. Объяснение тому было простое: капитаны, особенно ротные командиры, гибли чаще других офицеров, и их число надо было пополнять без лишней волокиты. Вот и капитана Трухина убило в самом начале днепровской переправы, когда еще не были даже установлены понтоны, только стальной трос был протянут через реку.

Чтобы протянуть и закрепить этот трос, рота, которой командовал Игнат, переправилась через Днепр ночью на лодках и все утро, пока саперы ставили понтоны, не давала противнику подойти к воде. Правый берег Днепра, на котором укрепились немцы, так сильно возвышался над левым, пологим, что вся переправа была с него видна как на ладони.

Он не должен был дойти до Одера. Но дошел. Игнат не то что не был суеверен – он вообще мало думал о том, что связано с верой. Но иначе как чудом этого было не объяснить.

– Пошли, Лешка, – сказал он. – Выспимся к завтрашнему. Немного нам осталось.

– Типун вам на язык, Игнат Михалыч! – Леха как раз-таки был по-деревенски суеверен. – Почему ж это немного?

– Так ведь война скоро кончится.

– Ну, разве что потому…

Не зря он гнал от себя на войне любые воспоминания, даже те, которые не затрагивали сердце. В его предвоенной жизни в Берлине не было ничего такого… чувствительного. Это была обычная загранкомандировка, для него тогда уже не первая. Но стоило только позволить себе хоть какие-нибудь воспоминания, как все они разом поднялись к поверхности его памяти, будто всплыли со дна встревоженной реки.

На московских стройках Игнат проработал недолго – меньше года. Удивляться этому не приходилось: он и сам понимал, что отличается от большинства строителей, прибывающих в столицу на заработки из деревень. И дело было даже не в том, что его тяготила ужасающая грязь в бараке, и не привлекали гулящие бабы, которые угнездились едва ли не на каждой мужской койке, и по выходным не тянуло выпивать.

Дело было в той самой силе, которую он смутно чувствовал в себе сам и которую, наверное, гораздо более отчетливо чувствовали в нем те, кто давал ему работу.

Это была сила будущего.

Ксения нисколько не удивилась, когда Игнат сообщил, что начальство предлагает ему поступать на рабфак Высшего технического училища.

– Не только мне, конечно, – словно оправдываясь, объяснил он. – Всем, кто помоложе. На инженеров, говорят, надо учиться.

Ксения улыбнулась прозрачной своей, чуть заметной на губах улыбкой.

– Конечно, надо, – сказала она. – Мне кажется, сейчас стало как-то получше. Хоть для кого-нибудь. Я слышала, разрешают даже иностранные концессии. И Мюзик-холл открыли, ты знаешь? Звездочка там играет.

Что такое Мюзик-холл и каким образом в нем играют – малые дети, что ли? а при чем тогда Эстер? – Игнат узнал совсем недавно. А в Ксениных словах его больше всего обрадовало то, что она, уже не путаясь, обратилась к нему на «ты». Он, правда, и сам с трудом привык не звать ее по имени-отчеству. Если бы не просьба Евдокии Кирилловны, то, может, и не отважился бы на это.

– Ты зови ее попросту, Игнатушка, – попросила старушка. – Меня ведь бабушкой зовешь, вот и Ксенечку зови как сестру. А то неловко даже: или ты нам чужой?

Конечно, он не чувствовал себя чужим для Иорданских. И одного только хотел: чтобы Ксения позволила ему стать для нее совсем близким… Для него это значило – чтобы она согласилась стать его женою.

Игнат понимал, что это избавит Ксению от многих тягот ее жизни. По крайней мере, никакая Галя Горобец не скажет, что ее нужно выселить из Москвы. Пускай-ка попробует выселить его жену! И еще понимал он, что лучше бы ей стать его женой поскорее. После того как Игнат осознал, сколько опасностей таит в себе Ксенино одинокое московское существование, он думал о женитьбе на ней только в одном смысле: как о единственной защите, которую мог ей предложить.

Обо всем остальном, что означала женитьба на Ксении, он старался не думать. Хотя что могло быть естественнее таких мыслей? Здоровый же он парень, а она – девушка красивая, хоть красоты и непривычной. Но об этом, самом естественном, Игнат не думал и причину, которая у него на то была, боялся высказать даже себе самому, даже в мыслях. Очень уж непонятна, неожиданна, как-то… беззаконна была эта причина!

Когда его вызвали к начальнику стройки и сказали, чтобы он готовился к поступлению на рабфак, Игнат обрадовался этому больше всего потому, что теперь мог, не стесняясь, предложить Ксении выйти за него замуж. Ведь когда он станет студентом, для нее это будет не зазорно?

Игнат видел: если у него сердце замирает, когда он встречает ее взгляд, то ведь и у нее в глазах появляется смятение. И не зря же она сама предложила ему вернуться из строительного барака обратно в «Марсель», в их с бабушкой комнату, в угол за ширмами, где он жил в свое первое московское время. Как тосковал он в вечно шумном, невыносимо грязном, на сто с лишним коек рассчитанном бараке о той чистоте, внутренней и внешней, из которой состояла вся жизнь Иорданских! И какое счастье испытал, когда возвратился к ним снова и, проснувшись утром, увидел высокий марсельский потолок, и строгую лепнину на стенах, и легкое колыханье простой белой шторы на открытом на ночь окне и услышал Ксенино тихое дыхание за ширмами…

• Предыдущая
• 35/83
• Следующая