Красавица некстати - Берсенева Анна - Страница 74

• Предыдущая
• 74/83
• Следующая

Игнат машинально взял со стола фарфоровую чашку. Она утонула в его руке. Он едва сдержался, чтобы не сжать пальцы, не раздавить эту хрупкую, неживую красоту. Но надпись, обрамляющая нарисованное сердце, была так ясна и правдива, что он не мог этого сделать.

«Ни место дальностью, ни время долготою не разлучит, любовь моя, с тобою».

В том, что эти слова – правда, он тоже убедился там, в Праге. Может, Ксения каким-то неведомым образом об этом догадалась?

Теперь, когда ее не было, он еще яснее понял, что жизнь его и не могла бы сложиться иначе, чем она сложилась. Полчаса назад ему казалось, что он идет домой только для того, чтобы расстаться с Ксенией. Но когда он понял, что она ушла сама, то не только не почувствовал облегчения – наоборот…

Он представил, как она уходит, уезжает совсем одна в тот мир, который не может проявить к ней ничего, кроме враждебности, как она беззащитна перед этим миром, – и сердце у него сжалось так, что он чуть не застонал от физически ощутимой боли.

«Зачем? – мелькнуло в голове. – Зачем она это сделала?.. Как же она будет?..»

Думать об этом было невыносимо. Но и прогнать от себя эти мысли Игнат не мог. Боль не уходила из сердца весь вечер, всю ночь, которую он провел без сна. От нее не отвлек даже долгий звонок.

Игнат прошел по коридору, открыл входную дверь. На площадке стоял капитан НКВД. За спиной у него застыли еще двое военных с голубыми петлицами. Рядом маячил испуганный дворник.

– Ломоносов Игнат Михайлович, – не вопросительно, а утвердительно произнес капитан. – Вот ордер на обыск.

И тут Игнат почувствовал невыразимое облегчение.

«Как хорошо, что она ушла! – подумал он. – Пусть одна, пусть неведомо куда… Как хорошо!»

Он был совершенно спокоен. Будущее не пугало его. Он сделал все, что мог, для того чтобы ничего не случилось с обеими женщинами, с которыми, так по-разному, накрепко была связана его жизнь.

А что будет теперь с ним… Что ж, это он сумеет выдержать.

Там, в пропасти, клубились жаркие облака. Из них вырывались языки пламени. Но это почему-то не вызывало страха – наоборот, притягивало, заставляло смотреть бесконечно. Присмотревшись, он понял, почему: на облаках, как на экране, отражались лица, люди, какие-то необыкновенные движения. Но необыкновенность и лиц этих, и движений была особенная – она состояла из отсветов, отзвуков всего, что он видел в своей обычной жизни. И он мог до бесконечности следить, как обыденность превращается вот в это необыкновенное, непредставимое, он только за этим и хотел следить, все остальное было неважно и ненужно. Он подался вперед, чтобы лучше видеть, что происходит в этой волнующейся огненной пропасти, и почувствовал, что отрывается от земли и летит туда, вниз, но не падает, а взлетает…

И только после этого проснулся.

Павел резко сел на кровати. Он не понимал, где находится. Что это за комната, почему играют на белом потолке солнечные блики? Зачем он здесь?

Лишь через несколько секунд он вспомнил, что к чему. Он в той комнате, в которой обычно и живет, когда приезжает в Эверетт. Блики на потолке – потому что сейчас лето и солнечные лучи падают в окно таун-хауса. Здесь, в маленьком городке близ Сиэтла, он находится потому, что работает в дизайнерском бюро «Боинга» и приехал в очередную командировку.

Ему каждое утро приходилось вот так, усилием воли, возвращаться в обычный, обыденный мир. Но Павел этому только радовался, а если чего и боялся, то лишь того, что сны, которые он видит каждую ночь, и каждую ночь разные, однажды вдруг прекратятся. Он не представлял, как будет жить без этих снов. Они уже много лет составляли лучшее, что было в его жизни. Не считая сыновей, конечно.

Вспомнив про сыновей, он почувствовал тревогу. Вчерашний разговор с Гришкиной няней заставил его заподозрить, что дома что-то случилось. Очень уж сухой, какой-то нарочитый был у нее голос, когда она говорила, что все в порядке. Правда, у Гришки голос был веселый, и сон свой он пересказал Павлу во всех подробностях, как это бывало всегда.

Прошлой ночью Гришка видел во сне всякие волшебные слова, и они летали вокруг него, как цветы.

– Это какие волшебные слова? – улыбнулся Павел. – Спасибо и пожалуйста?

– Нет, папа! – воскликнул Гришка. – Не скучные слова. А такие… Очень простые.

– Какие же они волшебные, если простые? – возразил Павел.

Про то, что цветы не летают, он напоминать Гришке не стал. Если в собственных снах он летает сам, то почему во снах его сына не летать цветам? Обычное дело!

– Волшебные слова всегда простые, – убежденно заявил Гришка.

Что ж, видно, у него все и правда было в порядке. Не было ни ночных страхов, ни дневной замкнутости, ни недетских приступов тоски, от которых он так страдал и которых Павел, учитывая Гришкину наследственность, так боялся.

Да и у Антона голос был вполне бодрый. Про сны он, конечно, не рассказывал – Павел знал, что старший сын вообще никаких снов не видит, – но про остальные события своей жизни доложил четко. Что делает какую-то крутую программу, которую ему заказала настоящая фирма, и когда отец вернется, он ему, наверное, уже сможет показать, что у него с этой программой вышло. Это тронуло Павла если не до слез, то все-таки сильно. Антон терпеть не мог, когда отец вмешивался в его дела – считал, что это нарушает его самостоятельность. Поэтому он держал отца от себя на внутреннем расстоянии, и это было Павлу как-то… не по душе. Но не будешь же рассуждать с подростком про такие штуки, как душа! Тем более с Антоном – старший сын вообще воспринимал только то, что можно потрогать рукой. Павел понял это, когда Антону было двенадцать лет, и тогда же понял, что ничего исправить уже невозможно.

Даже Мишка поговорил с ним секунд тридцать. Буркнул, что у него все в порядке и настроение – обхохочешься. Этот разговор Павла ошеломил – не содержанием, а тем, что вообще состоялся. Мишка почти с ним не разговаривал, а если все же разговаривал, то лишь о таких вещах, без которых было не обойтись, – о необходимости покупки учебников, например. Чтобы он стал делиться с ним подробностями своего настроения, этого даже представить было невозможно.

В общем, дела дома обстояли как будто бы очень даже неплохо. Не то что, например, полгода назад, когда, вернувшись из командировки, Павел узнал, что Гришка в больнице с воспалением легких, Антон – в милиции из-за какой-то дурацкой драки, а Мишка и вовсе сбежал из дому и уехал в Молдавию. Тогда, понятно, было от чего поволноваться. Но теперь-то вроде не от чего?

И все-таки Павел возвращался домой с неспокойным сердцем. И, возвращаясь, думал о том, что взял на себя не то чтобы слишком трудные – в конце концов, никто и не обещал, что его жизнь будет легкой, – но такие обязанности, в которых он ничего не понимает. Оттого и усталость, которая поселилась в нем так прочно, что не избывается никаким отдыхом, оттого и беспричинная тревога.

Он любил своих сыновей. Всех, даже Мишку и Антона, которые не очень-то позволяли себя любить. Но правильно ли ведет себя с ними, не понимал. Он знал, что для правильного понимания своих детей ему не хватает интуиции.

«Обыкновенный ты, – злясь на себя, думал Павел. – Обычный, как жареная картошка. Что ты о себе возомнил, чего для себя захотел? Вот теперь расхлебывай».

Когда он думал о своих детях такими вот словами, то понимал, что, в общем-то, себя обманывает, потому что его отношение к ним не является «расхлебыванием». Но во всем остальном…

Павел действительно считал себя совершенно обыкновенным человеком. И не просто считал – как только он попытался вырваться из этого состояния, жизнь сразу нанесла ему такой сильный удар, от которого он до сих пор не мог оправиться.

Пока Антону не исполнилось пять лет, Павел видел его почти ежедневно. Ему не только нетрудно было заходить после работы к Алене – ведь она по-прежнему жила совсем рядом с его баллистической лабораторией, – ему было это необходимо. То есть не к Алене, конечно, необходимо было заходить, а к сыну.

• Предыдущая
• 74/83
• Следующая