Ловец мелкого жемчуга - Берсенева Анна - Страница 64

• Предыдущая
• 64/79
• Следующая

– Становись за мной, – сказал он. – Хоть стреляй – вперед не пущу.

– Ну ладно, ладно! – сказал парень, почему-то опасливо. – Че глаза у тебя чумовые такие? За тобой так за тобой, я ж ничего…

В самолете было душно, пахло чем-то резким и непривычным, и он был полон чернокожих сенегальцев в белоснежных балахонах. Как только улеглась посадочная суета, выяснилось, что билетов на Мальте продали больше, чем было свободных мест, но покидать салон, как умоляла стюардесса, никто не собирался.

Георгий с трудом нашел для Нины место в самом хвосте, где столбом стоял сизый сигаретный дым, и присел на корточки рядом с ее креслом. Ее рука с обвитой вокруг запястья золотой цепочкой-ленточкой лежала на подлокотнике, длинные пальцы вздрагивали, и он чуть не накрыл ее руку своей ладонью, но вовремя понял, что такого мученья Нина не заслужила. Все-таки, наверное, рука его как-нибудь дернулась, потому что она вдруг проговорила, по-прежнему не глядя в его сторону:

– Офигенно добрый, да? Думаешь, если собаке хвост постепенно отпиливать, то это ей легче? Да нет, лучше уж сразу отрубить.

А может, совсем не дернулась у него рука, а просто Нина чувствовала все, что он еще только собирался сделать.

Она не оглянулась на него и в Шереметьево, когда вышли в гудящий зал прилетов и им навстречу бросилась перепуганная Тамара Андреевна, не оглянулась и на площадке, к которой подъезжали такси…

– Нина, – сказал он – снова ей в спину, – прости ты меня, если можешь.

И тут же подумал: «Убить бы тебя, козла, а не прощать».

– Херню бы не порол, – сказала Нина и вдруг обернулась так стремительно, что ее волосы хлестнули его по лицу. – Вроде раньше соображал ты не туго. Ну, влюбился, и что теперь, всю жизнь со мной возиться, как с инвалидом детства?

Она говорила резко, грубо и правильно – говорила то, что он знал и сам. Но когда она вдруг вскинула руки ему на плечи и прямо взглянула в глаза своими пиренейскими глазами, Георгий совершенно отчетливо понял: такого он не делал никогда в жизни.

Он думал, что она скажет еще что-нибудь, но Нина не сказала ничего – убрала руки, отвернулась и пошла к такси, бросив по дороге:

– Поехали, маман.

Георгий жил с Ули уже три месяца, и каждый новый день доказывал ему, что жизнь его дала очередной резкий крен, которого он совсем не ожидал.

Он был готов к этому, когда ушел в армию, когда приехал в Москву, когда поступил во ВГИК… Но он никогда не думал, что такой вот поворот может быть для него связан с женщиной. Прежде все они скользили по краю его жизни, ни в чем ее не меняя.

Теперь же он чувствовал, что попал в какое-то очень сильное поле, в котором невозможно жить так, как он жил до сих пор. И не знал, как к этому относиться.

Впервые после того как он уехал из родного дома, его жизнь – именно повседневная жизнь, которую принято называть бытом, – стала внятной и удобной. Это оказалось для него неожиданностью: Георгий настолько привык к тому, что его быт как-то скуден, неловок, бестолков, что уже перестал обращать на это внимание.

Как ни аккуратен был Федька Казенав, все-таки их жизнь в общаге оставалась общаговской жизнью – с бесконечными пьянками, случайными женщинами, которые время от времени оказывались в их кроватях, с шумными компаниями, которые вваливались среди ночи.

Жизнь с Ниной вообще являла собою что-то фантастическое. Георгий отвык от того, что посуда бывает мытой и не битой, а постель свежей, что белье может лежать не на книжных полках и не на обеденном столе, а в шкафу. Ему и в голову не приходило требовать от Нинки того, что было ей совсем не свойственно, поэтому он сам заклеивал на зиму окна, время от времени стирал все, что скапливалось в ванной, покупал еду, которую не надо было готовить, и одежду, которую не надо было гладить, делал еще какие-то мелкие и простые дела, и это его в общем-то не угнетало. Но от этих его действий в доме не становилось уютнее, и Георгия никогда не покидало чувство, что он приходит туда переночевать, потому что больше переночевать ему негде.

У Ули он ночевал не всегда, но каждый вечер, когда он знал, что впереди ночь с нею, а потом утро, а потом, может быть, еще целый день, – каждый такой вечер был для него отмечен единственным чувством: что ему хорошо, потому что он живет так, как и должен жить человек.

В ее квартире совсем не было той холодной неестественности, которая в представлении большинства людей, включая и его самого до недавних пор, называлась немецкой аккуратностью. Наоборот, здесь чаще всего царил живой и веселый кавардак. Но было в этом кавардаке что-то такое, из-за чего и в голову не приходило считать его неряшеством.

Улины рукописи, маркеры, бесчисленные листочки, скрепки и папки вполне могли лежать на полу или на подоконнике, но все эти папки и листочки были так добротны, так разноцветно изящны, что самый беспорядок, в котором они лежали, оказывался невероятно живописен.

Когда Георгий однажды сообщил ей об этом своем наблюдении, Ули засмеялась.

– Но ведь это известно психологам, – объяснила она. – Дело в том, что если человек хорошо организованный и гармоничный внутри себя, то снаружи он может себе позволить хаос. И даже странно, если вокруг человека все слишком аккуратно. Это значит, что он имеет психологические проблемы.

– Разве? – удивился Георгий. – Да нет, наверное, у разных людей по-разному.

Он вспомнил невообразимый хаос, всегда окружавший Нину, и подумал, что он явно происходил не от внутренней ее гармонии. Но даже короткое, даже случайное воспоминание о ней было как укол в сердце, и думать на отвлеченные темы сквозь это воспоминание было невозможно.

Георгий несколько раз звонил ее маме и при каждом звонке был готов к тому, что она сообщит ему что-нибудь страшное. Но Тамара Андреевна говорила:

– Вы знаете, по-моему, она успокоилась. Я ее просто не узнаю, Георгий, и я вам благодарна. Судя по всему, вы подействовали на нее благотворно. По крайней мере, к ней перестали ходить эти кошмарные типы. Правда, к ней вообще никто не ходит и сама она никуда не ходит, но это, конечно, лучше, чем то, что она вытворяла раньше. Ах, как я жалею теперь, что разменяла квартиру! Но кто же мог знать, что моя жизнь… – Тут Тамара Андреевна принималась рассказывать о своей жизни, и Георгий торопливо прощался, с облегчением вздыхая про себя: он ожидал худшего.

Но его нынешняя жизнь так отличалась от прежней, что у него не было желания думать о прошлом, и, справившись о Нине еще раз или два, он перестал звонить ее маме.

Георгий остался у Ули в первую ночь, когда привез ее из аэропорта в Николопесковский переулок. Он забыть не мог, как она обняла его в Шереметьево – так просто, любовно и радостно, что не надо было уже ничего, даже постели, потому что и постель уже была в этом объятии. Он ведь с самого начала почувствовал это в ней – то, что вся она, вся как есть, воплощается в каждом своем жесте, и взгляде, и в нежной ямочке, мгновенно мелькающей на щеке, и даже в костюме «девушка в моем пиджаке».

Но они все-таки оказались в постели сразу же, как только вошли в квартиру. И, как это было и в первый раз с Ули, Георгий почувствовал что-то странное – такое, чему он не знал названия… Разочарование? Нет, это не подходило: она была темпераментна и изобретательна, и разочарования никакого не было. Просто все то, что происходило в постели, словно бы ничего не добавляло к тому, что он и так чувствовал к ней. Ничего не добавляло и ничего не утоляло. Его чувство к ней с самого начала было неутолимым и оставалось таким, как бы сильно он ни сжимал ее в объятиях, – один раз так сильно, что она вскрикнула, но тут же, обхватив коленями его бедра и наклонившись над ним, сама прижалась к нему еще сильнее, целуя его грудь так, что ему тоже стало больно.

– Извини, Георг, – сказала Ули, когда первый порыв прошел и они лежали рядом, только уже не на кровати, а на ковре, на котором сами не заметили, как оказались. – Я даже не приняла душ после дороги. – И счастливо засмеялась.

• Предыдущая
• 64/79
• Следующая