Мурка, Маруся Климова - Берсенева Анна - Страница 76
- Предыдущая
- 76/87
- Следующая
– А если по всей цепочке так начнут думать? – Ледогоров наконец прервал свое тяжелое молчание. – Ты решишь, что от тебя ничего не зависит, потом таможенник в аэропорту, потом милиционер у вас в Москве?
– Это все я понимаю. Но только умом. Об этом только математическая логика свидетельствует.
Он чуть заметно улыбнулся, вспомнив папину любимую фразу.
– Садись, чего стоишь, как на плацу? – сказал Ледогоров. – Чаю попей.
Матвей сел за стол, Ледогоров придвинул к нему расписную фарфоровую пиалу, налил зеленый чай, достал из ящика стола вазочку с печаком. За три года Матвей полюбил эти каменно-твердые белые конфеты, сделанные из сахара и муки, хотя сначала не понимал, что в них хорошего, только зубы ломать. Он многое полюбил в Азии: и неторопливую дневную негу – никак иначе нельзя было назвать состояние, в котором жили здесь люди, и жаркое солнце в прозрачных ягодах винограда, и вот этот жалобный крик майнушки в абрикосовых деревьях, и даже необъяснимую смесь доброты, простодушия, жестокости и хитрости, которая была присуща местным... Не этим он тяготился теперь, и Ледогоров это понимал.
– Думаешь, я этого не понимаю? – сказал полковник. – Жизнь только на черное и белое делю?
– Не думаю.
– Правильно, что не думаешь. Нет такого человека, которому все это – вот то, что ты мне сейчас высказал, – рано или поздно в голову не пришло бы. Я на заставе родился, и отец мой на заставе родился, и дед. А прадед сюда в двадцатом году служить приехал. Так что было у нас время поразмышлять. Это во всяком деле бывает, Матвей, – помолчав, сказал он. – Будешь ты бандитов ловить – поймешь, что всех не переловишь. Виноград надумаешь растить – узнаешь, что однажды филоксера лозу сожрет. Я вон недавно дневники Толстого почитал, так и он, как я понял, то же самое думал: пиши не пиши, главного словами не скажешь. И ничего, девяносто томов написал, однако же.
Матвей прочитал эти дневники еще в школе. Отец любил Толстого больше других писателей, у них дома было полное собрание его сочинений.
– Думаете, я сам себе то же не говорил? – уныло сказал он. – Но убедить себя не могу...
– Так ведь не надо себя ни в чем убеждать, – неожиданно сказал Ледогоров.
– А что же тогда делать?
– По себе дело искать, вот что. Я, например, считаю, мне в жизни повезло: я такое дело нашел. И знаю же, что наполовину, если не больше, впустую работаю, а все равно... Неважно это для меня, понимаешь? У меня душа своим делом занята, и мне поэтому самой минимальной пользы от этого дела – уже много. Так что ищи, Матвей Сергеич. Может, и тебе повезет. – И, прежде чем Матвей успел что-нибудь сказать, Ледогоров добавил: – Хоть фамилия у тебя и генеральская, а выходит, скоро нам с тобой прощаться.
– Не знаю... – неуверенно произнес Матвей. – Неловко мне как-то...
– Что ты как целка – неловко! – Ледогоров поморщился. И тут же его лицо снова стало суровым. – Неизвестно еще, сколько мы вообще тут пробудем. Разговор у таджиков такой пошел, что не нужны им русские погранцы. Сами будут свою границу охранять. Деньги-то немереные через нее ходят, – жестко усмехнулся он. – Мы им на такой теплой дорожке зачем? А между собой они всегда договорятся. Так что не заморачивайся, Ермолов. Ты свое отслужил, даже с перебором. Готовь замену. Эх, и жалко, что на Людке Гордеевой ты не женился! – хмыкнул он. – Домовитая девка, а сохла по тебе как. Может, и не потянуло б тебя на отъезд. Вот не был бы ты такой парень видный, куда бы делся? Женился б как миленький, не на Людке, так на другой, организм же требует. А тебе-то они и без свадьбы давали.
Матвея слегка смутили эти слова. Он и не думал, что Ледогоров в курсе таких подробностей его здешней жизни. Жаловаться на девичью неуступчивость ему в самом деле не приходилось. Времена, когда таджички видели мужчин только через густую сетку паранджи, прошли еще при советской власти и не вернулись, несмотря на все припадание к истокам, которое старательно изображали местные власти. К тому же большинство трудоспособных мужчин уезжали на заработки в Россию, а их жены не были привычны к одиночеству... Одна из таких соломенных вдовушек, огненноглазая, как из восточной легенды, Зухра, прибегала ночами на окраину Пархара, к старой чинаре, где Матвей ждал ее, если бывал не в рейде. Он удивлялся ее умению доставлять мужчине сильные и разнообразные удовольствия – незакомплексованные московские девчонки могли бы этому у нее поучиться, – и Зухра тоже чему-то удивлялась в нем. Он долго не понимал, чему именно, потому что она почти не говорила по-русски. Пока Зухра не объяснила – видно, выспросила у кого-нибудь несколько необходимых слов, – что русский офицер ласковый, и потому она хотела бы быть его женой, можно не первой, а второй или третьей. Ей было восемнадцать лет, у нее было трое детей-погодков, фигура как тополь и нерастраченный, наверное, из-за постоянного мужнина отсутствия, темперамент.
И другие были не хуже, не одна Зухра. Восточные женщины были так же сладостны, как жаркий день и спелый виноград. Несмотря на цветистость, это сравнение, сделанное каким-то здешним поэтом, казалось Матвею точным.
И все-таки ему не жаль было расставаться с ними, как вообще не жаль было расставаться с Востоком. На Востоке он понял в себе и в людях что-то важное, с трудом называемое словами. Но понял для того, чтобы оставить это понимание у себя за спиною.
Матвей заезжал в больницу к отцу по утрам, перед работой. Из-за этого ему пришлось почти перебраться из Зябликов в Москву – во всяком случае, ночевать на Ломоносовском. Антоша тоже приехала из Абрамцева и поселилась в ермоловской квартире на Малой Дмитровке. Она бывала в больнице днем, а мама приходила вечером после работы и оставалась на ночь. Кардиолог Андрей Арнольдович сначала противился такому почти постоянному присутствию в палате родственников, но потом сказал:
– А может, так для него и лучше. Смягчает это его. – И, видя недоумение в маминых глазах, объяснил: – Закрытый он у вас человек и сдержанный слишком. Такие в себе инфаркты-то и выращивают. Иной, чуть что не так, взорвется, наорет на всех, водки напьется – глядишь, и горя нету. А Сергей Константинович, видно, наружу жить не приспособлен.
С этим трудно было спорить. Матвей, например, всегда знал про себя, что характером пошел не в отца. Может, в самом деле в прадеда, как уверяла Антоша. Во всяком случае, держать все в себе он не привык. Не то чтобы для решения проблем ему непременно требовалось напиться водки, но закрывать у себя внутри все шторки, вот так, как отец – чтобы только белое пятнышко стрелой проступало у виска и больше никаких признаков волнения не было заметно, – этого он все-таки не умел.
К тому же он был разговорчивее отца, и теперь, когда тому почти запрещено было говорить, это оказалось очень удачно. Матвей рассказывал о том, что происходит в зябликовской школе, а отец слушал и изредка делал мимолетные замечания, которые, как потом оказывалось, были очень точными.
Сегодня Матвей приехал в больницу не утром, а вечером. Накануне ему пришлось остаться на ночь в Зябликах, потому что один из принятых Жоркой на работу охранников оказался закодированным алкоголиком, и срок действия его кода закончился именно вчера. На радостях он сразу же напился до белой горячки, и Матвею пришлось посвятить вечер этому знаменательному событию, потому что Жорка, как назло, взял отгул. Так что до Москвы он уже не добрался.
Об этом он сразу и рассказал отцу, когда следующим вечером пришел в больницу.
– Да это ничего вообще-то, – объяснил Матвей. – Ну, напился мужик, чертей ловил. Люлей ему наваляли да связали. Назавтра выгнал его, и вся забота. Вот что мне с завучихой делать, это потруднее будет...
Про Елизавету Адамовну, даму с монументальной прической и чеканными формулировками на все случаи жизни, он отцу уже рассказывал. Но сегодня вспомнил о ней снова, потому что в самом деле не понимал, уволить ее надо или оставить.
– Постарайся с ней договориться, – сказал отец. И пояснил, заметив недоумение в глазах сына: – Именно ее я, конечно, не знаю, но вообще-то таких, как она, представляю неплохо. Раздражать эти дамы могут страшно, но зато в них есть... Незыблемость в них есть, вот что. Я, знаешь, когда-то в молодости у Чехова прочитал: в жизни все имеет форму, что теряет форму, то кончается. Тогда мне это не очень было понятно. Так, по краю сознания прошло. А потом я те слова часто вспоминал. У теток этих, вроде твоей завучихи, глупостей в голову много насовано. Но форму они хранить умеют, и жизнь вокруг себя организуют правильно. Так что не горячись.
- Предыдущая
- 76/87
- Следующая
