Неравный брак - Берсенева Анна - Страница 31

• Предыдущая
• 31/81
• Следующая

И тут же она засмеялась – счастливо, едва слышно. Тем самым смехом, которого Юра уже не чаял больше услышать.

– Что ты? – спросил он, наклоняясь к ее лицу.

– А как ты думаешь?

Женя открыла глаза. Что угодно он ожидал в них увидеть, кроме счастливого удивления, которым они светились, лучились, сияли!

– Ничего я не думаю, Женечка. – Наверное, улыбка у него сейчас была как у младенца. – Думаешь, можно думать, когда… Не очень хорошо тебе было, да?

Она засмеялась громче и, кажется, еще счастливее. Потом слегка отвернула голову – как будто для того, чтобы он так и не разгадал причины ее смеха.

– Да что же ты?

Свободной от колечек рукой Юра опять повернул к себе ее голову, всмотрелся в глаза. За несколько секунд глаза изменились так, как только у нее могли меняться. Теперь в них светилось уже не удивление, не затаенный вопрос, а что-то совсем другое – веселое, дразнящее.

– А я просто вспомнила, как тогда все это было, – наконец ответила Женя, обнимая его за шею и снизу заглядывая в лицо. – Так и было, Юра! Тоже сразу, и тоже очень быстро… И точно так ты боялся, что я не успела, помнишь? И волосы так же перебирал потом у меня на лбу.

– Видишь, какой однообразный, – улыбнулся он, нанизывая еще одно колечко на безымянный палец. – Соскучишься со мной.

– Хорошо бы. – Женя притянула к себе его голову, поцеловала в нос. – Хорошо бы мне, Юрочка, дожить до того дня, когда я с тобой соскучусь. Буду я тогда старушка – ста-аренькая, стра-ашненькая, от одного вида с души воротит, вот какая! Хочешь?

– Хочу! – Он зажмурился, словно предвкушая это немыслимое время. – Я тебя, знаешь, вообще очень хочу. Даже прямо сейчас, не через сто лет.

– Ну и не переживай о пустяках! – засмеялась она. – Быстро, медленно, успела, не успела… Ты куда-нибудь торопишься?

Никуда он не торопился – куда ему было торопиться от нее?

Впервые за все время после Сахалина Юра радовался тому, что работает только в отряде и не все его время занято работой, как это бывало раньше.

Он давно уже мог бы устроиться дежурантом в больницу или на «Скорую». Многие в отряде, у кого было медицинское образование, так и сделали. Но какое-то неясное чувство удерживало его от этого. Хотя – разве такое уж неясное? Скорее самолюбивое…

Но теперь он ни о чем таком вообще не думал.

Поздним вечером того дождливого зимнего дня они с Женей все-таки встали с кровати и выбрались на кухню.

– Что это ты говорила про поесть? – вспомнил Юра. – Ты есть хочешь?

– Я говорила, что ты есть хочешь! – засмеялась она. – Ты только при мне часов десять не ел, и ночью ведь работал. А хорошо мне тебя уговаривать, Юра, да? Загляни-ка, милый, в холодильник – может, найдешь чего…

Вернувшись в Москву, Юра не стал жить с родителями, как до отъезда. Отвык… Да они и не настаивали, как и вообще не настаивали никогда, чтобы он делал то или это, жил так или этак.

С самого Юриного детства мама знала – или только чувствовала, догадывалась? – впрочем, для нее это всегда было одно и то же: уговорить сына сделать то, что он не считает нужным делать, – невозможно. Не потому, что он упрям – совсем по другой причине, определить которую она не могла, да и не пыталась.

И Юра, и Полинка с рождения были такие, несмотря на то что мотивы их поведения разнились очень сильно.

Надя до сих пор помнила, как, едва научившись говорить, на требование сию секунду вылезти из лужи ее младшая дочь заявила: «Мама, не мешай, мне так надо!»

А Юра даже и так длинно не объяснял. Не хочу – и все.

Это могло не понравиться кому угодно, кроме Нади. При ее внешнем спокойствии, при том, что все, к чему она прикасалась, сразу приобретало отчетливые черты внутренней стройности, в Наде с юности горел какой-то глубокий огонек. Как только она чувствовала, что с нею начинает происходить то, что и должно происходить в ее жизни, этот огонек разгорался, вспыхивал, превращался в неудержимое пламя. И в таких случаях Надя никогда не спрашивала себя, почему это происходит именно теперь, именно с нею, именно так, а не иначе.

С чего же она стала бы спрашивать об этом своих детей?

У одной только Евы все складывалось по-другому… Знала ли она вообще такие – безошибочные, не нуждающиеся в объяснениях – минуты?

За наполнением Юриного холодильника следила мама. Да это было и нетрудно: всего-то пройти через двор к другому подъезду, в котором находилась бабушкина – а уже десять лет после ее смерти Юрина – гарсоньерка.

Он достал из холодильника кастрюльку с борщом, прикрытую тарелкой миску с котлетами. Женя сидела за столом, подперев ладонями подбородок, и смотрела на него каким-то странным взглядом – вопросительным, удивленным? На ней была Юрина синяя в тонкую светлую полоску рубашка, рукава которой она немного закатала. Рукава были ей не только длинны, но и широки, поэтому, когда она вот так сидела, поставив локти на стол, они соскальзывали, открывая ее руки.

– Что ты? – спросил Юра, поймав ее непонятный взгляд. – Ты о чем думаешь?

– Нет, ничего. – Она тряхнула головой, попыталась улыбнуться, это ей не удалось, и взгляд ее снова переменился: стал просительным, ожидающим. – Юра… Я не хочу от тебя уходить. Нет, не то что не хочу – просто не могу!..

Он вздрогнул от ее слов, но, кажется, совсем незаметно.

– А ты… хотела уйти? – спросил он, вглядываясь в Женино лицо.

– Я не знаю, – опустив глаза, ответила она. – Я не знаю, Юра, могу ли остаться.

Он не понял, говорит она так потому, что это зависит от его решения, или…

– Можешь, – сказал он, сглотнув вставший в горле ком. – То есть я очень хотел бы.

Слова «очень хотел бы» так мало говорили о происходящем в его душе, что совсем ничего, в Юрином понимании, не значили. Но Женино лицо мгновенно просияло, и он вообще забыл о словах.

– Ты знаешь, – сказала она, теперь уже не отводя глаз от его лица, всматриваясь так пристально, как будто от этого зависела ее жизнь, – я когда с тобою, мне кажется, ничего больше нет. И меня нет – такой, какая я со всеми, какая всегда. Совсем как там, в тумане было, на заливе! Помнишь, я тебе тогда говорила: невозможно представить, что есть какая-то от тебя отдельная жизнь, и я…

Тут она осеклась, лицо застыло, даже губы побелели, как от холода.

– Не помню, – сказал Юра. – Давай лучше пообедаем. Или поужинаем?

– Позавтракаем!

Ему показалось, что улыбается она с трудом. Но бледность все-таки отхлынула от ее лица, в глазах вспыхнул знакомый свет – веселый и далекий, словно от звезд идущий свет.

– Давай я хоть разогрею, – сказала Женя, вставая. – Да-а, мой хороший, большой приз ты выиграл у жизни!

– Думаешь, мне от жизни нужен приз? – усмехнулся Юра, глядя, как скрываются под рукавами его рубашки маленькие ямочки у Жениных локтей.

Появление женщины в жизни сына родители встретили спокойно. Даже, пожалуй, немного слишком спокойно. Это могло бы насторожить Юру, если бы он склонен был обращать внимание на то, как оцениваются его поступки.

К тому же для родительской настороженности, наверное, и в самом деле были на этот раз основания.

Когда он почти шесть лет назад объявил им, что придет домой с женой, и уже назавтра появилась Сона, легкий шок возник у родителей сразу, но почти так же сразу и прошел. Тогда все было ясно, как на ладони. Юрочке двадцать шесть лет, закончил мединститут, второй год работает в Склифе, полюбил девушку, которую вытащил из-под развалин в Ленинакане, решил на ней жениться.

Так же ясно было родителям – по крайней мере, маме, – что жить ему с этой девушкой невыносимо тяжело. Слишком страшным, ломающим, необратимым было то, что случилось с Соной: потеря всех родных, потеря дома, потеря привычной, очень отличной от московской, жизни… И потеря профессии: об игре на рояле после ее травмы пришлось забыть; хорошо, что пальцы вообще хоть немного двигались.

• Предыдущая
• 31/81
• Следующая