Неравный брак - Берсенева Анна - Страница 42

• Предыдущая
• 42/81
• Следующая

– Ой, Артем! – вдруг вспомнила Ева и тут же устыдилась своего безотчетного возгласа. – А ведь вы, наверное, и тогда фотографировать ходили – помните, когда второй путч был? В Останкино, к Белому дому?

– Ходил, конечно. – В едином световом потоке, в который все было погружено в этот день, его улыбка была едва заметна, и непонятно было, чему он улыбается: ее возгласу, ей самой, воспоминаниям, своим мыслям в эту минуту? – То есть ходил-то я просто так. Мне надо было это увидеть. А фотографировал – ну, конечно, возникали ситуации… Аппарат с собой ведь был.

– А мне тогда обещали, что не пойдете, – покачала она головой. – Ведь вас могли убить! Помните, я вас на Маяковке встретила?

– Помню, конечно. Но вы такая взволнованная были, не хотелось вам волнений добавлять.

Ева даже слишком ясно помнила тот октябрьский день девяносто третьего года, когда шла по Садовому кольцу – растерянная, ничего не понимающая. Пушечный грохот далеко разносился по притихшему городу, и сама она казалась себе случайной щепкой, плывущей в море тревоги и напряжения. И ночную стрельбу в Останкино она помнила – трассирующие пули, которыми было прочерчено все небо вдалеке. И бэтээры у сада «Аквариум», и совсем юные, сердитые и тоже растерянные лица солдат… Неужели все это было, неужели через все это шла их жизнь!

– Ну да, – кивнула Ева, – и вы мне сказали что-то в том духе, что каждого когда-нибудь могут убить, что вот ведь и Аннушка пролила подсолнечное масло где-то неподалеку.

– Извините, – снова улыбнулся Артем. – Но мне тогда действительно совсем не страшно было, вот и выпендривался. Там невозможно было бояться, – объяснил он. – Слишком все тупо было, злобно и бестолково. Настолько явно, что даже на фотографиях видно – вот эта бестолковая злоба…

За разговором они не заметили, как дошли до Александровского сада.

Еве когда-то нравилось гулять здесь в одиночестве, несмотря на ее нелюбовь к официозным местам. Но в Александровском саду она почему-то совсем не чувствовала официоза. Хотя, казалось бы, куда уж больше: Кремль, власть, туристы.

Правда, в будний день людей на аллеях было немного.

– Я давно здесь не была, – сказала Ева, идя рядом с Артемом вдоль кремлевской стены, под сенью старых деревьев. – Мы сюда в детстве ходили с братом. На картонках кататься. Здесь зимой такую горку тогда раскатывали – от самой стены!

– Знаю, – кивнул Артем. – Я тоже катался. На куске линолеума. – Неужели и при вас еще была горка? – удивилась Ева.

– Да она и сейчас наверняка есть, – ответил он. – Куда бы ей деваться? Там, кажется, вода откуда-то вытекает, вот и получается лед.

Когда они дошли до того места, где в Евином детстве зимой раскатывали ледяную дорожку, она убедилась, что Артем прав. Сверху донизу, от красной кирпичной стены до самой аллеи сада, была видна неширокая колея, на которой даже теперь, в разгаре лета, почти не росла трава.

И оттого, что здесь, в Кремле, в самом центре и сердце Москвы, все это долгое, бесконечное время оставалось что-то такое простое, неизменное и детское, Еве вдруг стало так легко, словно мир вокруг нее переменился до неузнаваемости!

– А вы мне фотографии свои покажете когда-нибудь, Артем? – спросила она, оборачиваясь к нему. – Мне, знаете, так радостно от этого стало: вот мы с вами говорим, вспоминаем, а оказывается, что все это где-то есть, не исчезло… Как будто бы больше, чем просто в памяти, понимаете? Мне даже показалось, что у вас и горка эта есть, и я на ней – девочка с косичкой на картонке катается!

– Горки нету, – улыбнулся он. – Но я вас могу сейчас сфотографировать – и будет. Хотите?

– Конечно! – обрадовалась Ева. – Вот здесь стоять?

– Да вы не думайте, где стоять, – сказал он, снимая с плеча фотоаппарат. – Вы идите, как шли, а я вас позову.

Ева медленно пошла вдоль красной кирпичной стены.

– Обернитесь, Ева Валентиновна! – услышала она.

Несколько раз быстро щелкнул затвор аппарата.

– Что-нибудь получится, – сказал Артем, догоняя ее.

– Это у вас особенный какой-нибудь? – спросила Ева, с некоторым почтением глядя, как он застегивает футляр.

– Да нет, – пожал плечами Артем. – «Зенит» обычный. Особенный стоит дорого, – объяснил он. – Но вообще-то я подозреваю, что это не так важно, как принято думать. Во всяком случае, при определенном подходе и при определенных обстоятельствах.

– Так покажете когда-нибудь фотографии? – еще раз спросила Ева.

– Почему когда-нибудь? Когда хотите, тогда и покажу. Хоть завтра.

– Да, Артем, а что вы вообще-то собираетесь делать? – спохватилась Ева. – Мы с вами так беспечно гуляем, а ведь август сейчас. Вы, может быть, поступаете куда-нибудь?

– Нет, – ответил он. – «Куда-нибудь» надо было раньше поступать, тогда хоть из-за армии имело смысл. А теперь – зачем? Посмотрю пока. Погуляю по Москве без великих мыслей, – улыбнулся он.

И то, с какой легкостью и одновременно твердостью он отмел все странное, тревожное, что заключалось для Евы в вопросе: «Что вы дальше будете делать?» – наполнило ее таким простым и неназываемым чувством, что она даже глаза на секунду прикрыла.

«В самом деле, – мелькнуло у нее в голове. – Я не знаю, что это такое, пусть даже просто беспечность. Но эта беспечность важнее, чем… Чем что? Ах, да неважно!»

– Вы запишите мой телефон, Артем, – предложила Ева. – И позвоните, когда время будет. Я вообще-то тоже, – смущенно улыбнулась она, – хожу, смотрю пока… Хоть и не фотографирую. У вас есть чем записать?

– Я запомню, – сказал он, глядя на нее прямым серебряным взглядом.

Звонок был такой назойливый, такой пронзительный, что даже во сне ее охватило раздражение. Ева не успела понять, с чем связано это ощущение, так неожиданно прорезавшее ее сон, – и проснулась.

Через секунду она сообразила, что это телефон звонит в гостиной, еще через секунду – что дома никого нет и подойти придется ей.

– Евочка? – услышала она, добежав в соседнюю комнату и отыскав трубку на диване под газетами. – Разбудил тебя, наверное?

– Нет, Лева, – ответила она. – То есть да, но все равно вставать пора. Который час?

– У нас? Половина восьмого. У вас половина десятого, значит. Долго спишь, милая моя муза!

– Почему твоя муза? – поморщилась Ева.

– А ты забыла, что твой муж пишет стихи? Или мои песенки так часто гоняют в эфире, что ты стала относиться скептически ко всему моему творчеству в целом?

Еве не хотелось вдаваться в обсуждение этой темы. Горейно так и не стал знаменитым поэтом-песенником, но шлягеры, слова к которым он писал, почему-то в самом деле транслировали целыми днями и на всех волнах. Может, их просто было много? Во всяком случае, Ева давно уже к ним привыкла и не обращала на них внимания.

Это прежде она удивлялась: как он умеет нанизывать абсолютно не запоминающиеся рифмы, по какому признаку выбирает то слово, а не это? А главное, почему стихи для этих песенок композиторы берут именно у него, а не у любого другого, или, например, не пишут с таким же успехом сами?

После того как прямо по дороге из Шереметьева шофер включил магнитолу и Ева услышала до бесконечности повторяющиеся – правда, не Левой написанные – слова: «Если очень захотеть, можно в космос полететь», – она перестала удивляться.

А говорить об этом ей не хотелось потому, что вообще не хотелось говорить с мужем.

Голос у него был по-утреннему бодрый. Впрочем, он у него и днем редко бывал унылым. Это было кредо Льва Александровича, которое он не раз высказывал многим, в том числе и жене.

– Милая моя, – объяснял он, – резкая смена положительных и отрицательных эмоций естественна и даже хороша в юности. Так же, как и страсти вообще. Что же касается моего возраста, то Пушкин абсолютно прав: «Но в возраст поздний и бесплодный, на повороте наших лет, печален страсти мертвый след». Чем старше я становлюсь, тем более убеждаюсь в вечной мудрости этого волшебного поэта! Ну, позволю себе пока не считать себя творчески бесплодным, – оговаривался он, – но что касается дурного настроения – тут имеет смысл согласиться. Глупо, когда мужчина в годах демонстрирует окружающим свои капризы, как юная девушка. В том числе и собственной жене, к тому же такой очаровательной, как моя!

• Предыдущая
• 42/81
• Следующая