Нью-Йорк – Москва – Любовь - Берсенева Анна - Страница 28

• Предыдущая
• 28/73
• Следующая

Но это разумное мнение сохранялось у Эстер только до тех пор, пока она не заметила короткий взгляд, брошенный ее подружкой на Игната. Эстер привыкла к пламенным взглядам: актеры осваивали их еще в театральных школах и потом постоянно применяли на сцене. А ее поклонники были главным образом актерами, поэтому огненные страсти она ловила в их взглядах ежедневно.

Ксенькин же взгляд на Игната был робок, как у шестнадцатилетней девчонки. Даже не верилось, что она празднует свой двадцать первый день рожденья! Глаза у нее были непонятного цвета – просто смешение всех цветов, освещенное изнутри так, что казалось, будто светятся не глаза только, а все ее лицо. Волосы, тоже светлые, она убрала в низкий узел, совсем не по-праздничному, но несколько прядей высвободились из узла и лежали на щеках нежными волнистыми дорожками, и щеки под ними побледнели от волнения.

Ни у кого Эстер не видела такой неяркой и вместе с тем так сильно поражающей воображение одухотворенной красоты!

Стоило ли удивляться, что Игнат ответил на Ксенькин девчоночий взгляд таким прямым, таким влюбленным взглядом, от которого даже у Эстер закружилась голова, хотя он предназначался совсем не ей?

– Твое здоровье. – Не отводя от Ксении глаз, Игнат поднял прозрачный, простого стекла бокал, играющий вишневыми винными искрами. – Выпьем за твое здоровье и счастье. И за твою смелость, – зачем-то добавил он.

Называть Ксению без отчества и на «ты» он стал только после полугода жизни у Иорданских, да и то лишь потому, что его попросила об этом Евдокия Кирилловна; на Ксенькины подобные же просьбы он не обращал внимания.

– Ты зови ее попросту, Игнатушка, – сказала тогда старушка. – Меня ведь бабушкой зовешь, вот и Ксюшеньку зови как сестру. А то неловко даже: или ты нам чужой?

«Тоже мне, братская нежность!» – фыркнула про себя Эстер.

А вслух сказала:

– Что уж за смелость такую ты в ней разглядел?

Игнат обернулся к ней. Он смотрел внимательно и спокойно, но в спокойствии его широко поставленных серых глаз Эстер разглядела вдруг какое-то особенное, необычное выражение. Выражение это мелькнуло так кратко, что она не успела понять, что оно означает. Но оно было, и от одного лишь его мимолетного промелька голова у нее закружилась посильнее, чем от самого что ни на есть пламенного взгляда самого что ни на есть прекрасного поклонника. И как же он влияет на нее таким необъяснимым образом?!

– Я не разглядел в ней смелость, – ответил Игнат. – А желаю ей смелости.

– Глупые загадки! – фыркнула Эстер, на этот раз уже вслух.

Игнат промолчал.

– Что же, Евдокия Кирилловна, Ксенечка, спасибо за угощение, – сказала старушка Голицына.

– За угощение Эстерочку надо благодарить, – смущенно заметила Евдокия Кирилловна. – И вино, и ветчина, и икра даже… Балует она нас.

– Редкое нынче счастье – иметь добрых друзей, – вздохнула старушка. – Пойду, не буду молодежи мешать.

– Вы нам нисколько не мешаете, – возразила Ксения. – Что же, и Жюли Арнольдовне с вами уходить, и бабушке?

– Ни в коем случае! – испугалась Голицына. – Я себя одну имела в виду.

– А лучше вы здесь еще посидите, а мы, чтобы вам с нами не скучать, у меня посидим, – предложила Эстер. – Молодежным составом труппы. А, Ксень?

– Идите, детки, идите, – закивала Евдокия Кирилловна. – Посумерничайте, поболтайте о своем. Вы теперь и видитесь ведь редко: у Игната и учеба, и работа, у Эстерочки репетиции…

Уже в коридоре Эстер вспомнила, что у нее, кажется, неубрано, то есть по всей комнате разбросаны какие-то предметы из тех, что Ксенька называет дамскими штучками. Впрочем, Ксенька-то какого-нибудь вывернутого наизнанку платья не испугается, а вот перед Игнатом, пожалуй, неловко.

«Да ничего неловкого! – подумала она. – Он все равно мелочей не замечает».

Она чувствовала такое счастье от предстоящего сумерничанья, что ей и самой было не до мелочей. Даже то счастье, которое она испытывала каждый раз, когда выходила на сцену, не могло с ним сравниться. Вернее, оно, это нынешнее счастье, было какое-то совсем другое, необъяснимое…

В осеннем вечернем полумраке разбросанные по комнате вещи были почти и незаметны. Правда, Игнат споткнулся о лежащую у порога туфлю, но едва ли обратил на это внимание. Только качнулся с обычной своей тяжеловатой грацией и прошел дальше. Впрочем, дамское слово «грация» совсем к нему не подходило. И в походке его, и в каждом движении главной была глубокая, глубинная какая-то надежность. Эстер постоянно ловила себя на том, что ей то и дело хочется схватиться за его руку, будто они только и знают, что гуляют вдвоем по скользким мостовым.

Эстер зажгла не люстру, а крошечную настольную лампочку. Эту английскую лампочку в виде гнома с фонариком подарил ей к прошлому Рождеству акробат Ликок.

– У меня еще вино есть, – сказала она. – Крымское, «Белый мускат Красного камня».

– А я думала, мы чаю выпьем, – сказала Ксения. – Я и чашки взяла.

– Зачем чашки? – удивилась Эстер. И тут же догадалась: – А, гарднеровские?

– Конечно.

– Ну так мы из них вина выпьем, – предложила Эстер.

Чашки оказались кстати: Эстер обнаружила в буфете только один бокал. То есть их, конечно, было больше – она ведь сама их покупала, притом совсем недавно: родители были равнодушны к быту, поэтому после них в доме остались только алюминиевые тарелки и такие же кружки. Но найти бокалы теперь, в темноте, Эстер не смогла. К тому же у нее почему-то дрожали руки, и она даже уронила какую-то склянку, стоявшую на буфетной полке. По комнате сразу разнесся отвратительный запах.

– Вот наказанье! – воскликнула Эстер. – Ихтиолку раскокала.

Склянка с ихтиоловой мазью принадлежала ко временам ее детства. Когда Эстер болела ангиной, ей делали с этой мазью компресс, и она ненавидела ее отвратительный запах до тех пор, пока не узнала, что ихтиол добывают из перегнивших останков древних хвощей и папоротников. Мазь сразу приобрела в ее воображении необходимую загадочность, как и сами эти доисторические растения, которые были нарисованы в книжке «Что рассказывала мама».

В ней, в этой книжке, вообще было много всяческих чудес. Родители весь день, а часто и ночами пропадали на работе, Эстер оставалась дома одна и, разглядывая волшебную книжку от начала до конца, а потом от конца до начала, все время думала: почему же ее мама ничего не рассказывает ей ни про вот эти удивительные папоротники, ни про динозавров, ни про висячие сады Семирамиды? Неужели бесконечные разговоры про какие-то планы партии в области каких-то дел, названия которых маленькая Эстер не могла ни запомнить, ни даже выговорить, кажутся им с папой интереснее того таинственного исчезнувшего мира, который описан в книжке, и того живого мира вокруг, который манит не меньшими тайнами, чем нарисованный? Ну хоть про электрический ток рассказали бы – как это он бежит по тоненьким проводам и почему от этого загорается лампочка?..

Английская лампочка-гном неожиданно погасла.

– Ничего, – услышала Эстер в темноте Ксенькин голос. – У тебя свечи остались?

– Кажется, – ответила она. – Посмотри где всегда.

И сразу не услышала даже, а почувствовала, что не Ксенька, а Игнат прошел через всю комнату и выдвинул ящик комода, в котором лежали стеариновые свечи. Конечно, он не хуже Ксеньки знал, где их искать: не счесть, сколько раз они втроем сумерничали здесь в тот год, что Игнат прожил у Иорданских…

Когда комната осветилась ласковым и тревожным свечным пламенем, Эстер увидела, что Игнат уже откупоривает вино. При взгляде на то, как темная бутылка лежит в его широкой ладони, руки у нее задрожали снова. Просто наваждение какое-то!

Чтобы избавиться от этой неуместной дрожи, она не нашла ничего лучше, чем взять в каждую руку по гарднеровской чашке. Может, это был не самый безопасный для чашек поступок, но, к ее удивлению, как только она ощутила хрупкую легкость фарфора, дрожь в руках сразу прошла.

• Предыдущая
• 28/73
• Следующая