Нью-Йорк – Москва – Любовь - Берсенева Анна - Страница 51

• Предыдущая
• 51/73
• Следующая

– А ты? – тихо спросила Эстер.

– Что – я?

– Ты что будешь делать? Раз, говоришь, повсюду война начнется?..

– Ну что в войну делают? – Он улыбнулся; грозовые ноты в голосе исчезли. – Воюют.

– Игнат, поедем вместе!

Она почувствовала, что сейчас снова разрыдается в голос. Глупо было просить его ехать с нею – можно подумать, ее собственный отъезд был уже решен! Но она почему-то понимала: так оно и есть – решен. В ту минуту, когда Игнат сказал, что хочет отправить ее в Америку, она поняла, что так он и сделает, чего бы это ему ни стоило. Скальная твердость его взгляда, могучая надежность рук, грозовые ноты в голосе – все в нем не позволяло сомневаться ни в одном его слове.

– Ну что ты глупости говоришь? – Он притянул ее к себе и погладил по голове. Она не удержалась и всхлипнула, но торопливо вытерла глаза. – Ну куда я поеду? Сама ведь понимаешь…

Конечно, она понимала, что это невозможно. Невозможно потому, что поехать с нею означает бежать из СССР, а он не может бежать, оставив Ксеньку на произвол судьбы, да еще на страшный произвол, и не может оставить все, из чего состоит его жизнь, и… И когда начнется война, он будет защищать все, что положено защищать мужчине, и это не может быть иначе, несмотря на все, что связывает его с нею, а эта связь есть, и она так же сильна в нем, так же важна для него, как для нее…

– Я понимаю, – сказала Эстер. – Как скажешь, так и сделаю.

– Даже не похоже на тебя, – улыбнулся он. И добавил уже без улыбки: – Вряд ли мне сегодня до отъезда удастся тебя увидеть. И из Москвы тебе написать не смогу, иначе все точно сорвется. Ты просто знай: если тебя известят, что надо сделать то-то и то-то – документы подать, еще что-нибудь в этом роде – значит, так и надо сделать. Поняла?

– Да.

Над рекою поднялся еле ощутимый ветер, коснулся щек Эстер, горячих от с трудом удержанных слез, коснулся Игнатовых светлых волос, ласково перебрал их невидимыми пальцами. Эстер подняла руку и коснулась их вслед за ветром. Она вдруг вспомнила, как когда-то, на берегу Яузы, вот точно так же смотрела, как ветер перебирает светлые пряди у него на лбу, и вдруг ей захотелось коснуться их рукою… Тогда это было невозможно, а сейчас никто не мог ей помешать. Но и тогда, и сейчас доля невозможности осталась в их отношениях неизменной, хотя причины ее тогда и сейчас были разные.

– Помнишь, тогда на Яузе тоже ветер был? – невпопад сказала она.

– Помню. – Ее слова совсем не показались ему непонятными. – Все я помню. Пока живой, ничего не забуду.

Эту последнюю фразу он произнес совсем тихо. Эстер опустила глаза. Она хотела сказать, что тоже не забудет ничего, пока жива, но это было понятно и так, и она знала, что он это понимает.

– А ты тогда про реку времен говорил, – улыбнулась она. – Стихи чьи-то… Что она все дела людей уносит и все в пропасти забвенья топит.

– А!.. – улыбнулся он. – Есть такие стихи. Но ведь и другие есть.

– Какие – другие?

– «Не все, что здесь цвело, увянет, не все, что было здесь, пройдет».

Он произнес эти слова таким твердым тоном, как будто это не стихи были, а неотменимые и непреложные математические формулы. Или законы строительства мостов.

И вдруг резко обернулся к Эстер и обнял ее так крепко, что у нее потемнело в глазах.

– Прощай, – сказал он. – Прощай, счастье ты мое невозможное!..

Он даже не поцеловал ее – только сказал это и, одним сильным движением поднявшись со скамейки, не оглядываясь, быстро пошел вдоль берега. Через минуту его высокая фигура исчезла за поворотом вьющейся над рекой аллеи.

Эстер вскрикнула, вскочила, хотела броситься за ним… И осталась на месте. За все это бесконечно долгое, это краткое, как прочерк метеора, время, которое они провели сегодня вместе, он не сделал ничего, что показалось бы ей хоть на йоту неправильным. Он жил по особым правилам – самым глубоким правилам жизни, и Эстер чувствовала их так же ясно, как чувствовала свои руки и ноги.

Но выдержать правильность всего, что делала с нею жизнь, было невозможно. Она почувствовала, как в глазах у нее темнеет, и край скамейки почему-то ударяет ее под колени, и земля уходит из-под ног, и сознание уходит тоже.

Тим ушел на работу рано.

Правда, Алиса проснулась еще раньше и успела сварить ему кофе из найденных в навесном шкафчике зерен, которые она смолола на ручной кофейной мельнице, стоявшей в том же шкафчике. Его почему-то все это очень смутило – то, что, выйдя из спальни в закоулок, называемый кухней, он обнаружил на плите джезву со свежесваренным кофе, а у стола Алису, режущую хлеб.

– Ну зачем ты! – пробормотал он. – Я и сам бы… Рано ведь еще, зачем ты встала?

– А почему это тебя так смущает? – улыбнулась Алиса.

– Потому что… Я думаю, у вас это не принято, – выпалил он.

– Что не принято? – удивилась она.

– Вставать рано, чтобы сварить мужу кофе.

Она засмеялась. Вообще-то она засмеялась оттого, что он машинально, нисколько не размышляя и даже не заметив этого, сказал «мужу». Ей это ужасно почему-то понравилось! Но ему она причину своего смеха объяснять, конечно, не стала, а объяснила совсем другое:

– Это принято у всех. У всех, кто любит. Садись, а то кофе остынет.

Но он сел за стол все-таки не сразу – они еще долго целовались, стоя у плиты. Его утренние поцелуи были так же прекрасны, как ночные, и Алисе хотелось попросить, чтобы он никуда не уходил. Но она не стала просить об этом. Ведь если бы он мог не уходить сегодня, то и не ушел бы; это она почему-то знала.

– Я сегодня пораньше постараюсь вернуться, – извиняющимся тоном сказал он, уже стоя у входной двери. – Я и совсем бы не пошел, но у детей тренер заболел – вот у тех, которых ты вчера видела. Я пообещал с ними позаниматься. Если не выйду, получится, они напрасно приедут.

– Не надо, чтобы они приехали напрасно. – Алиса поцеловала его в краешек брови, туда, где остался след той ночи, когда они встретились впервые. – И ты не должен оправдываться в этом передо мной. У нас это не принято, – улыбнулась она.

– Ты не уходи. – Тим произнес это почти неслышно, но вместе с этими словами прижал Алисину голову к своей груди, и она расслышала эти слова у него внутри. – Извини, – тут же спохватился он. – Делай, как тебе надо, конечно.

– Мне надо не уходить от тебя, – с серьезным видом подтвердила она. – Я это почему-то знаю, и я не уйду.

– Не скучай. – Он быстро поцеловал ее поочередно в оба глаза. – Почитай что-нибудь. Ты по-русски читаешь? Хотя у меня и английские книги есть.

– Я читаю по-русски, – улыбнулась Алиса. – И по-английски тоже. Я не буду скучать, не волнуйся.

«Как странно все-таки! – подумала она, когда за Тимом закрылась дверь. – Откуда я знаю, что мне надо делать все так, а не иначе? Что вчера не надо было уезжать в аэропорт и улетать в Нью-Йорк, а сегодня надо ждать, когда он вернется?»

Она подошла к покрытому изморозью узкому окошку башенки. Тим вышел из подъезда и поднял голову. Алиса прижалась лбом к стеклу. Он остановился и смотрел на нее, задрав голову, до тех пор, пока она не засмеялась и не отошла от окна.

И в эту минуту – когда он шел по Кривоколенному переулку, а она снова смотрела на него в окно, подойдя потихоньку, чтобы он не заметил ее снизу, – в эту минуту она вдруг поняла, откуда знает, что ей надо делать в каждую следующую минуту!

Это происходило с нею впервые, но она сразу поняла это так ясно, как будто знала с рождения.

Все, что было связано с ним, было то самое, что ведет человека по жизни. То самое главное – необъяснимое, пока не коснется твоей жизни, но совершенно непреложное и понятное без объяснений с той минуты, когда это прикосновение произойдет.

Алиса вдруг вспомнила, как, когда была маленькая, расспрашивала маму, каким образом женщина узнает, что у нее уже начались роды. Элен Хадсон с соседнего ранчо родила своего первого ребенка, это случилось почему-то не днем, а ночью, и ведь она спала, и как же она узнала, что ребеночек родится вот-вот и пора ехать к врачу?

• Предыдущая
• 51/73
• Следующая