Портрет второй жены (Единственная женщина) - Берсенева Анна - Страница 3
- Предыдущая
- 3/91
- Следующая
Охранник вышел в коридор, а Лиза поменяла флакон на капельнице и села на стул у кровати. Прозрачная трубочка вела к руке лежащего мужчины. Лиза впервые взглянула на него. Он спал или был без сознания – лицо совершенно белое, без кровинки, закрытые глаза обведены синевой, темно-русые волосы прилипли ко лбу. Лиза заметила, что глаза у него какие-то необычные – широко поставленные. На нем была белая рубашка с завязками у ворота, но не больничная, а из тонкого льняного полотна; видно было, что вся грудь под ней в бинтах.
Лиза не могла понять, дышит ли он, и даже испугалась: а вдруг он умер? Но словно для того, чтобы ее успокоить, ресницы у больного дрогнули, глаза приоткрылись. Он взглянул на Лизу, прошептал: «Юля?» – и тут же снова закрыл глаза.
– Я не Юля, – зачем-то сказала она, понимая, что он уже не слышит.
Лиза выглянула в коридор.
– Скажите, а он не умирает? – спросила она у охранника. – Может, его в реанимацию лучше? Он стал совсем как мертвый…
– Он и есть почти что мертвый, – ответил охранник. – Столько свинца вкатили, шутка ли.
– А что с ним случилось? – спросила Лиза.
– А это, девушка, не ваше дело, – отрезал охранник. – Ваше дело – флаконы менять.
Лиза обиделась и закрыла дверь. Нашли прислугу!
«Возьму сейчас и уйду, будут знать», – подумала она с детской обидой.
Уходить она, впрочем, не собиралась. Куда теперь уйдешь, не оставлять же его, такого! Делать ей было нечего.
«Хоть бы книгу оставила», – подумала она об исчезнувшей Юле.
Время от времени поглядывая на капельницу, Лиза снова села на стул у кровати и всмотрелась в лицо лежащего.
Хоть и были закрыты его глаза, ей показалось, что печать страдания и одновременно удивления лежит на этом лице.
«Конечно, – размышляла она. – Ведь ему больно, наверное?»
Она не могла определить, сколько ему лет. Волосы на висках немного серебрятся – но совсем чуть-чуть, а это ведь когда угодно может быть. Одна бровь рассечена у самого края светлым старым шрамом – едва заметно, и от этого даже сейчас кажется, что она удивленно приподнята. Глаза действительно необычные, чуть ли не у висков.
«Такие у художников бывают, – вдруг вспомнила Лиза. – Кто это мне говорил – Наташа, что ли? Но он, конечно, вряд ли художник».
Лиза уже приготовилась сидеть здесь не меньше чем до вечера и даже обрадовалась немного – вот и занятие! – как вдруг дверь приоткрылась.
– Юлия Георгиевна, вы уж меня извините, беда с этими электричками!
В палату заглянула аккуратная старушка в белом халате. Увидев Лизу, она недоуменно спросила:
– А жена его где же?
– В Париж улетела, – ответила Лиза. – Очень вас ругала, между прочим.
– Да я и говорю, – зачастила сиделка, – две электрички подряд отменили, ну что ты будешь делать! В третью и то еле втиснулась…
Что ж, значит, можно идти. Лиза почему-то вздохнула и пошла к выходу. У двери она обернулась. Лицо раненого почти сливалось с подушкой, только темнели брови – правая удивленно приподнята…
– До свидания, – сказала Лиза – то ли сиделке, то ли ему.
– Путь добрый, детка, – ответила старушка. – Спасибо, что посидела.
Когда Лиза вышла на улицу, совсем рассвело. Ноги заскользили по талому снегу, мокрый ветер прильнул к разгоряченным щекам.
«Куда теперь идти?» – подумала Лиза и неожиданно поняла, что задала себе этот вопрос без той горечи, которую вкладывала в него еще вчера, да и сегодня утром.
Просто – куда идти, в метро или на троллейбус?
Она пошла пешком в сторону Садового кольца, и сильный мартовский ветер подталкивал ее в спину, точно поддерживал или торопил.
Глава 2
Впервые после рождения сына Инга Широбокова чувствовала себя спокойно.
Правда, Тоша всегда был хорошим мальчиком и не доставлял ей слишком много хлопот – по сравнению, например, с тем, как мучил свою маму соседский Вадик. Но уже одно то, что о ребенке приходилось думать постоянно, сводило Ингу с ума. Спит ли он, поел ли вовремя, почему не набирает положенного веса, почему такой бледный, или красный, или потеет по ночам?
Весь первый Тошин год вспоминался Инге как непрерывный кошмар. Со стороны, наверное, все это выглядело очень мило. Во всяком случае, Эльвира Павловна, новоиспеченная бабушка, то и дело восклицала по телефону:
– Кто бы мог подумать, что из Ингушеньки получится такая сумасшедшая мамаша! Ведь она вся была в своих натюрмортах!
Но сама Инга чувствовала, что еще немного – и ее просто свезут в клинику неврозов. Ну не могла она, не могла жить в постоянном сознании того, что собственная жизнь больше ей не принадлежит! И вместе с тем, кто станет думать о Тоше, если она позволит себе расслабиться? Бабушка Эля приходила ровно два раза в неделю – как казалось Инге, главным образом для того, чтобы продемонстрировать новое платье и обсудить с дочерью сплетни в Союзе художников.
– Представляешь, Семенов получил-таки мастерскую на Патриарших! – говорила она, закуривая длинную черную сигарету с золотистым ободком. – Кунцев добивался из последних сил, его все уже поздравляли, и Введенцев был за него – и вдруг отдали Семенову, ну надо же!
Инга с тоской смотрела на ароматную сигарету в маминых пальцах. У нее просто скулы сводило от желания покурить, но нельзя: она кормит Тошеньку. Присев на край стула на кухне, она с тревогой вслушивалась в каждый шорох за дверью в детскую – вот-вот проснется, а овощное пюре не готово, и мясо не перекручено… Господи, неужели были времена, когда Инга могла себе позволить до утра засидеться в гостях, уехать на море хоть на все лето или завиться на пару дней в Питер – просто так, чтобы сменить обстановку! Сейчас, казалось бы, и возможностей больше: хоть на Канары лети, хоть в Италию, Гена заплатит – даже не заметит. Но с кем оставить ребенка – не с бабулей же Эльвирой.
«Я там с ума сойду, на Канарах, – думала Инга. – Да и Эле в голову не придет предложить».
Гена появлялся поздним вечером, и то не всегда, и Инга уже привыкла к тому, что муж стал в доме какой-то полумифической фигурой. По правде говоря, она давно разошлась бы с ним. В конце концов, он наверняка давал бы ей не меньше денег, чем теперь, а какой еще от него толк? Но едва она думала о том, сколько забот связано с разводом, как тут же решала: пусть все идет, как идет, бывает хуже.
Инга уже с трудом представляла себе, зачем она, эффектная девушка из интеллигентной семьи, художница, вышла замуж за бизнесмена Широбокова, с которым познакомилась в ресторане Дома кино. После того как родился Тоша и жизнь ее резко переменилась, те времена казались Инге почти нереальными, невообразимо далекими.
Кажется, Широбоков был молчаливым, сдержанным и этим выгодно отличался от богемной тусовки, к которой привыкла Инга. Ну и деньги, конечно. А почему бы и нет? Инге нравилось, что ее новый кавалер не читал меню в ресторане справа налево, что присылал за ней машину в мастерскую, если она засиживалась допоздна, что дарил зимой роскошные букеты…
Конечно, Ингино детство и ранняя юность прошли далеко не в нищете. Ее отец давно решил, что благосостояние свое и семьи дороже, чем следование каким-то расплывчатым художественным идеалам, а быть одним из руководителей Союза художников весьма выгодно и даже приятно, особенно если забыть о некоторых стремлениях беспечной молодости. Поэтому ни Инге, ни ее младшему брату Юрочке думать о деньгах не приходилось – как, впрочем, и маме Эле. Да их почти и не существовало, денег, – в том мире, где распределялись дачи и мастерские, выгодные заказы и поездки за границу, и путевки, и мебель, и машины… И все это могло принадлежать маститому художнику Владимиру Сергеевичу Ратникову или любому члену его семьи – только пожелай.
Когда вдруг оказалось – да еще так быстро и почти незаметно! – что жизнь утратила прежнюю стабильность, которая казалась вечной, что хозяевами ее стали совсем другие люди, чем прежде, – ни Владимир Сергеевич, ни его семья были к этому не готовы.
- Предыдущая
- 3/91
- Следующая
