Последняя Ева - Берсенева Анна - Страница 25

• Предыдущая
• 25/88
• Следующая

В общем-то это был разговор даже не о детях. Это был неожиданный для Евы разговор.

Встречались они редко и по-прежнему в гарсоньерке, хотя с того дня, как Денис сказал о своем намерении разменяться с родителями, прошло уже два месяца. Но больше он об этом с Евой не заговаривал, а сама она не спрашивала.

«Наверное, это не так просто, – говорила она себе. – Он же сказал: распашонка, а не квартира. Наверное, ее за пару месяцев не разменяешь».

Но все это она говорила себе, только когда он уходил. Наедине с ним ей было не до рассуждений и размышлений.

Денис одевался, а Ева сидела на бабушкиной кровати – на белой льняной постели, которую постелила к его приходу, – и смотрела на него. Он торопился, не попадал в штанины и смешно прыгал на одной ноге.

Сразу, как только пришел, Денис предупредил, что ровно через два часа должен быть на метро «Сходненская», потому что приятель принесет ему какие-то особенные горные лыжи, на которых они тут же поедут кататься в Братцевский парк. Но «Сходненская» от «Аэропорта» хоть и далеко, но не слишком, и есть прямой автобус, так что пусть она не волнуется, он успеет.

Ева с трудом подавила вздох разочарования. Последний раз они виделись с Денисом у нее на дне рождения, да и то ведь при всех… А теперь уже начинался апрель. Она так ждала этой встречи, и вдруг все оказывается таким торопливым, скомканным…

– Кто мог думать, что до апреля снег будет лежать? – говорил Денис, застегивая ширинку. – Просто повезло! Коля с Эльбруса вернулся, лыжи как-то умудрился не сломать, – улыбнулся он. – Выходит, и мне покататься доведется. А лыжи у него отличные, из Швейцарии привезены.

Он не извинялся перед нею за то, что уходит так быстро, а просто рассказывал о своих планах на день. Но почему, собственно, он должен перед ней извиняться? Разве человек должен извиняться за то, что живет так, как хочет? Правда, сама она готова была отменить все свои планы, если бы он сказал… Например, сказал бы: поедем вместе, посмотришь, как я буду кататься! Но, с другой стороны, это же глупо. Ну что, она будет стоять на горе и смотреть, как он съезжает вниз? Так что обижаться, во всяком случае, было не на что.

– Ева, – сказал Денис, подтягивая носки, – я, знаешь, хотел тебя предупредить. Я как-то неловко себя чувствую, потому что мне кажется, что ты меня не совсем правильно понимаешь.

Он сказал это совершенно обычным голосом – таким, каким только что рассказывал о швейцарских лыжах, – и сердце у Евы оборвалось на его последней фразе. Что значит – она не понимает? Ну конечно, он наконец почувствовал ее неумелость, растерянность, неопытность!..

– Я имею в виду, что ты слишком многого, по-моему, от меня ожидаешь, – уточнил Денис, поднимая голову и глядя в ее испуганные глаза. – В смысле будущего. Я, понимаешь, совершенно не собираюсь жениться. То есть когда-нибудь собираюсь, конечно, – оговорился он, – но это, честно скажу, в очень отдаленной перспективе.

– Но… – Ева чувствовала, что говорит хрипло – от волнения. – Но, Диня, разве я… Я вообще не думала, то есть я не думала так определенно, и никаких планов… Зачем ты так! – воскликнула она, чувствуя, что сейчас расплачется.

– Ну не обижайся, милая ты моя, не обижайся! – Он подошел к кровати, погладил ее по голове и поцеловал в растрепавшиеся волосы. – Может, я сам тебя неправильно понял, но я же должен был… Я себя плохо бы чувствовал, если бы не предупредил. Хоть ты и не девочка восемнадцати лет, а все-таки. Или именно поэтому! – добавил он. – Я же не знаю – может, ты ребенка хочешь родить, а у меня и в мыслях нет… В общем, я должен был тебе честно сказать, иначе я себя бы не уважал. – И, чуть внимательнее всмотревшись в ее глаза, в которых слезы стояли огромными светлыми каплями, он добавил уже совсем другим тоном: – Ну Евочка, милая, не обижайся ты на меня! Мне с тобой очень хорошо, поверь, ты так сразу чувствуешь, чего мне хочется… И мы с тобой будем, ты не волнуйся. Я просто должен был предупредить. Я тебе отзвоню на днях, встретимся опять, ладно?

С этими словами он обнял Евины плечи, прижал ее голову к своему животу. Она щекой почувствовала твердые сплетения мышц и его дыхание – чуть учащенное, взволнованное.

– Я побежал, моя хорошая, да? – сказал Денис. – Да не вставай, не вставай, – добавил он, заметив ее движение. – Я сам дверь захлопну.

Он поцеловал ее еще раз – в губы, таким медленным и страстным поцелуем, что Ева даже подумала: сейчас он останется… Но уже через минуту хлопнула входная дверь, потом загудел лифт на лестнице.

Такой был разговор о детях – если так можно было его назвать. Больше они на эту тему не говорили. Да и о чем говорить? Денис сразу высказал свое отношение более чем ясно и ни разу не дал понять, что оно переменилось.

Встретились они тогда через три дня, снова в гарсоньерке, и Ева долго не могла забыть этого свидания – из-за той горячей, неуемной Денисовой страсти, которой были проникнуты эти часы наедине. И из-за того, что сама она впервые почувствовала во время близости не боль, а наслаждение – такое сильное, которого даже ожидать от себя не могла.

«Пусть так, – думала она, лежа рядом с Денисом, вдыхая острый запах его разгоряченного тела и чувствуя, что во всем ее теле еще трепещет отзвук собственного наслаждения. – Пусть все так и будет. Надо же как-то жить каждый день, как-то соотносить свою любовь с повседневностью. Все равно я этого не умею, и почему в таком случае не согласиться с ним?»

О ребенке она тогда вовсе не думала – только о Денисе.

– Да нет, мама, – сказала Ева, придвигая к себе тарелку с молочным супом. – Какие дети? У детей должен быть отец, разве нет? Я вот не представляю, как бы я без папы росла. С ним ведь все совсем по-другому… И зачем мне вообще рожать – чтобы плодить себе подобных? Сомневаюсь, чтобы они сказали мне за это спасибо. Нет, но какова мамаша у этого мальчика! Ей, видите ли, не нравится, что у сына взгляд какой-то не такой!

Последнюю фразу Ева произнесла уже веселым тоном – и понятно было, что разговор окончен.

Полинка поступила в Строгановское просто с ходу. Конечно, Ева всегда знала, что сестра у нее талантливая, но даже она удивилась легкости, с которой все произошло. Да и все они опомниться не успели, как уже оказалось, что вступительные сданы на пятерки и можно всем прекратить волноваться по пустякам.

Именно так обозначила свое поступление Полина уже после первого экзамена по рисунку.

– Что это вы, в самом деле, сидите как на свадьбе? – с порога засмеялась она, явившись наконец домой.

Было уже часов десять вечера, а на экзамен она ушла с утра – и с тех пор ни слуху ни духу.

– Полинка, ну, паршивка, почему ты не позвонила хотя бы! – воскликнула Ева. – Мы волнуемся, ждем… Когда экзамен закончился, а?!

– А чего звонить? – пожала плечами милая сестрица. – Все равно оценки завтра скажут. И вообще, что это вы волнуетесь по пустякам? Да сдала я, все сдала! Поставили кувшин – нарисовала кувшин, очень даже натурально. Ну что я, кувшин не нарисую?

Ее раскосые черные глаза хитро сверкали из-под рыжей челки. Полинка то ли любовалась родительским волнением, то ли смеялась над ним.

Она очень похожа была на папу. Глаза вообще точь-в-точь – как черные виноградины. Непонятно только было, в кого природа наградила ее пышными рыжими волосами. Правда, бабушка Миля считала, что в нее.

– Я тоже рыжая была в детстве, – говорила она. – Потом поумнела и потемнела.

Но Полинка что-то никак не переставала быть рыжей. Наверное, ума не прибавлялось.

Кувшин она, конечно, вполне могла нарисовать. Не зря же считалась одной из лучших в художественной школе и уже даже поучаствовала однажды во взрослой выставке на Кузнецком, на открытие которой Гриневы ходили всей семьей.

– Юра и то звонил два раза, а у них сейчас ночь, между прочим, – укоризненно заметил Валентин Юрьевич. – Не стыдно тебе?

– Стыдно! – радостно призналась Полинка, чмокая отца в щеку. – Я теперь тоже всегда ночью буду вам звонить!

• Предыдущая
• 25/88
• Следующая