Последняя Ева - Берсенева Анна - Страница 43
- Предыдущая
- 43/88
- Следующая
Потом положила письмо в карман и вышла из подъезда.
Яркое весеннее солнце ударило ей в глаза, и она остановилась. Надя не понимала, что с ней происходит. Все чувства в ее груди замерли, словно заледенели, и горячие майские лучи не могли их растопить.
Рядом с домом была музыкальная школа, которую окружали клумбы с чернобривцами, ноготками, львиным зевом и даже с большими чайными розами. Надя с самого детства любила играть здесь на дорожках, хоть детей вечно гонял садовник. Она села на длинную скамейку, тянущуюся вдоль самой красивой клумбы, и задумалась.
Как ни странно, именно в те минуты, когда она должна была бы находиться в полном смятении, – мысли, наоборот, проносились в ее голове быстро и ясно.
«Почему нам лучше не видеться? – думала Надя, поставив локти на школьную сумку и подперев ладонями подбородок. – А это неважно… Неважно, почему он так считает, – главное, он не хочет меня видеть. Или почему-то не может видеться со мной? Но что значило бы «не может», если б хотел! Тогда – что же мне делать? Тогда, значит, надо… Надо жить так, как будто ничего и не было. Легко сказать… Нет, нелегко. Нелегко будет жить так, как будто ничего не было. Но все равно – это единственное, что я могу сделать».
Надя никогда не отличалась особенной рассудительностью. Наоборот, мать считала, что она казак-девка и за ней глаз да глаз: сначала сделает, а потом подумает. Но сейчас что-то совсем новое происходило с нею… Жизнь впервые столкнула ее с чем-то странным, смутным, не зависящим от ее воли – и она мгновенно поняла, что должна поставить стену перед этими волнами непонятности, иначе они в щепки разобьют ее жизнь, как Десна в половодье разбивает сараи на берегу. Она даже не почувствовала это, а именно поняла – ясно, отчетливо, как будто догоняя словами неожиданно пришедшую мысль.
Но как же тяжело, что этим смутным, непонятным оказалась любовь!
Божья коровка ползла по складкам ее школьного фартука. Надя машинально прикоснулась к жучку пальцем, он тут же раздвинул крылья и улетел. Она почувствовала, как слезы проливаются из-под ресниц, капают на черный фартук, на белые кружевные манжеты…
– На-адя! – услышала она и, подняв глаза, увидела маму, выглядывающую в открытое окно. – Что случилось, почему ты в школу не идешь?
– Сей-час! – громко ответила Надя. – Формулы по химии повторяю!
Молодость вела ее по жизни, спасительная юность! Когда даже несчастная любовь не разрушает судьбу, а становится ее необходимой частью…
Надя с удивлением поняла, что, оказывается, неплохо умеет владеть собою. Мама даже с подозрением на нее поглядывала. С чего это вдруг дочка выглядит такой спокойной, едва ли не веселой, хотя от кавалера по-прежнему ни ответа, ни привета? Не иначе, задумала что-нибудь!
Но Надя не строила никаких коварных планов. Наоборот, теперь она открыто готовилась к поступлению: зубрила билеты к выпускным экзаменам, досконально изучила все, что было написано про Строгановку в вузовском справочнике, и даже ходила к самой лучшей черниговской художнице брать уроки композиции.
А то, что происходило в душе… Этого никто ведь не знал – ни тоски ее, ни обиды, ни смятенных снов, в каждом из которых сияли его глаза.
Надя знала, что на экзаменах обязательно надо будет писать натюрморт, и старательно тренировалась, выбирая в качестве натуры то фарфоровую фигурку узбечки, разливающей чай, то сахарницу из трофейного немецкого сервиза, а то и просто мамин воротник-чернобурку с глазками и лапками.
Но больше всего она все-таки любила рисовать что-нибудь живое. Но не зверей и даже не пейзажи, а все те же ягоды и листья – разноцветные «взоры»… К тому же необходимость рисовать живую натуру была отличным поводом для того, чтобы лишний раз поехать в сад и посидеть там в одиночестве. Все-таки ей не всегда легко было выглядеть веселой и довольной…
Сад у них был недалеко от реки, хотя и не на самом берегу. Там многим давали участки после войны, и отец получил тоже. В этом году Десна разливалась весной так широко, что и их сад захватило половодье. Сосед плавал туда на лодке и рассказывал, что маленький дощатый домик в саду залило по окна, что мебель плавает по комнате.
Но к июню вода давно схлынула, на принесенном разливом иле все росло бурно и быстро, и даже клубника уже краснела в густых невысоких кустах, не говоря про укроп и редиску.
Надя сидела в самом дальнем углу сада на маленькой скамеечке под яблоней и рисовала красные ягоды в зеленой траве. Она так была этим увлечена, что даже язык высунула, как в детстве, склоняясь над бумагой, приколотой кнопками к листу фанеры. Но клубника ей что-то не удавалась. Может, потому, что не была такой акварельно-прозрачной, как крыжовник? Надя вздохнула и, нагнувшись, сорвала спелую ягоду, поднесла ко рту.
И замерла, держа клубнику у самых губ, но так и не попробовав… Адам шел к ней по узкой тропинке. Еще, кажется, даже и не к ней, не видя ее, – просто шел от дороги к участку.
Надя смотрела, как он обходит домик, пытается заглянуть в окно, поднимается на низкое крылечко, оглядывается, стоя у закрытой двери. Все это происходило так просто, как будто и не могло быть иначе, как будто это было совсем обыкновенным делом: вот он приехал в сад, ищет ее, оглядывается…
Ничего не подсказывало ей сердце, весь день оно молчало, а теперь, глядя на Адама издалека, сквозь древесные ветки, Надя почувствовала, что сердце ее вот-вот разорвется.
Все она забыла в одну секунду – и обиду, и слезы, пролитые над его коротким письмом, и свои попытки казаться веселой, не думать о нем. Одного мгновения хватило, одной долгой минуты, когда она смотрела, как Адам идет по тропинке и ищет ее в пустом доме… У нее только не было сил на то, чтобы вскочить, побежать к нему: ноги стали как ватные, и дыхание перехватило.
Но в тот же миг, когда Надя хотела закричать, позвать его, вскочить и броситься навстречу, – Адам заметил ее наконец и сбежал с крыльца. Теперь он точно шел к ней – бежал к ней по траве между грядками и яблонями, а она все никак не могла встать и сделать хотя бы шаг… Ягода выпала из ее руки прямо на платье.
– Надечка! – Адам остановился в полушаге от скамеечки; ветка яблони ударила его по лбу, но он этого не заметил. – Надечка, коханая моя… Прости меня!
Надя хватала воздух ртом, снизу глядя на него, не зная, что сказать и сделать, – как вдруг, одновременно с этими словами, Адам медленно опустился перед нею на колени. Теперь глаза их оказались вровень, она видела светлое сияние прямо перед собою – то самое, которое столько раз видела во сне, которое считала навсегда для себя угасшим!
– Надечка, я не должен был тебе написать тот лист, – сбивчиво, быстро заговорил Адам; он по-прежнему стоял на коленях, и от этого казалось, будто он молится в церкви. – Но в моем жиче все так повернулось, что я подумал: для чего тебе лишний клопот? – Он то и дело сбивался на польские слова, и от этого искренность его речи только усиливалась. – Ты такая млода, коханая Надечка, вся твоя жизнь впереди… Зачем тебе связаться со мной, ходить по тем кабинетам, видеть тех людей? Мне стало страшно жить, Надя!
Последние слова вырвались у него с полным отчаянием. И вдруг, произнеся их, Адам положил голову Наде на колени…
Она совсем этого не ожидала – только слушала его, только вглядывалась в глаза. Но когда его щека прикоснулась к подолу ее платья, Надя почувствовала, что ближе быть им уже невозможно. Она замерла, всем телом прислушиваясь к его стесненному дыханию, потом осторожно положила руку ему на голову, пальцами провела по светлым волосам.
– Я не поверила твоему письму, – сказала она; это было неправдой, но в ту минуту Надя забыла все, о чем думала еще вчера. – Я тебя ждала…
Адам поднял голову.
– Правда, Надечка? – прошептал он. – Ты правду кажешь?
Вместо ответа она еще раз прикоснулась пальцами к его волосам. Ей так понравилось это ощущение – как будто воды касаешься ладонью… Адам взял другую ее руку в свою и принялся целовать – медленно, нежно. Его губы касались Надиных пальцев, запястья, поднимались выше, к ямочке у локтя. И она чувствовала, как с каждой секундой меняются прикосновения его губ…
- Предыдущая
- 43/88
- Следующая
