Последняя Ева - Берсенева Анна - Страница 53
- Предыдущая
- 53/88
- Следующая
Она была рядом, Москва, и, еще не понимая, какая же она, Надя чувствовала, как сильно она притягивает к себе все, что попадает в ее широкое поле.
– Ну надо же! – сказала мама, укладывая в чемодан вещи, вынутые в дороге. – Ты знаешь, по какой улице Клава живет? По Черниговскому переулку! Бывает же… Я и не знала, что есть в Москве такой.
Клава Яхно, о которой говорила мама, была ее давней подругой. То есть и не подругой даже, а просто одноклассницей – своей, черниговской. Они учились в одной школе в давние, незапамятные годы, а потом, хотя и не дружили особенно, тоже встречались время от времени и все друг про друга знали: все-таки Чернигов был совсем маленьким городом. Потом Клава вышла замуж и перебралась к мужу в Одессу, там незадолго до войны овдовела, пережила оккупацию, а после войны какими-то неведомыми путями оказалась в Москве.
Полина Герасимовна встретила ее год назад на кладбище. Клава приезжала поправить мамину могилку и так обрадовалась бывшей однокласснице, как будто увидала близкого человека.
– Прямо на шею мне бросилась! – рассказывала тогда Полина Герасимовна. – Чуть не плакала… Я уж, говорит, никого из наших в живых не надеялась застать, повыбила нас война… Видно, одиноко ей в Москве, в гости приглашала. Приезжай, говорит, хоть с дочкой, хоть с Пашей, хоть все вместе приезжайте.
Как только выяснилось, что Надя собирается поступать в Строгановское, Полина Герасимовна списалась с Клавой и договорилась, что остановится у нее на время дочкиных экзаменов.
Тревожное чувство, охватившее Надю на подъезде к Москве, только усилилось, когда поезд наконец замедлил ход у перрона. Оно от всего усиливалось – даже от гула, стоявшего под высокой крышей над платформами Киевского вокзала, и от самого вокзала – огромного, шумного, совсем непохожего на уютное красно-зеленое здание с башенками, построенное пленными немцами в Чернигове.
Зал ожидания, в который они вошли с перрона, показался Наде пустым, несмотря на толкотню, и она даже не сразу сообразила, в чем дело. Присмотревшись, она увидела, что толпы людей пробираются вдоль стен, потому что посередине зала расстелено на полу гигантских размеров полотнище. По нему ходил какой-то мужчина в носках и, не обращая внимания на суету вокруг, малярной кистью рисовал огромного Ленина.
– Надя, Надя, пошли, не зевай! – сказала Полина Герасимовна и, косясь на расстеленного на полу Ленина, потянула ее к выходу.
На привокзальной площади шум был еще сильнее, и само небо казалось такой же крышей, как та, что была над платформами. Надя остановилась прямо посреди этого гула.
День был июньский, теплый, но солнца не было видно за серой небесной дымкой. И, такие же серые, суровые, окружали площадь огромные дома.
– Господи, да пошли же! – сердито воскликнула Полина Герасимовна. – Нам еще в метро разбираться, а ты стала как столб!
Надя пошла за нею, почему-то оглядываясь на то место, где только что стояла: ей вдруг показалось, что это была самая середина площади, и что там она слышала какой-то особенный шум, какого не услышит больше никогда… Хотя, конечно, это было совсем не так.
Фамилия Яхно значилась третьей на табличке у двери, и звонить надо было три раза. Напротив фамилии последнего жильца – Надя почему-то запомнила, Иванцова-Платонова – стояла цифра «семь».
Тетя Клава оказалась невысокой плотной женщиной с крашенными в желто-белый цвет волосами, закрученными в пучок на макушке, и черными широкими бровями. На ней был зеленый атласный халат и тапки без задников.
– Проходите, девочки, проходите в комнату! – пригласила она, когда завершились поцелуи и возгласы: «Да какая же дочка большая у тебя, Поля, а косы какие, ну, красавица! А сама-то постарела, да-а, время-то нас не молодит, ну ничего, мы свое хорошо прожили…»
Клавина комната была возле самой кухни. Идя по длинному мрачноватому коридору, Надя ударилась коленкой о какой-то сундук и едва успела отшатнуться от висящего на стене велосипеда, чтобы не удариться еще и лбом.
У одной из дверей лежала высокая стопка газет. Навстречу шла из кухни какая-то женщина – Надя не разглядела ее в полутьме – и несла в руках кастрюльку.
– Развели срач! – ворчала она себе под нос, проходя мимо газетной стопки и не обращая внимания на встречных. – Вот ведь до чего Иванцов дошел, газеты выкинуть жалеет, а еще дворянин…
Видно было, что ей привычно так ворчать, идя по коридору. Клава тоже не обратила на нее внимания.
Комната оказалась довольно большой – с высокими потрескавшимися потолками и балконной дверью, за которой, впрочем, никакого балкона не было. Собственно, здесь было почти две комнаты: за занавеской из бамбуковых висюлек угадывался просторный альков.
Надю почему-то охватило уныние. Она никогда не жила в коммуналке и совсем не знала того тоскливого ощущения, которое возникает в общем коридоре, где стены с висящими велосипедами пропитаны чужими кухонными запахами…
Нет, что-то враждебное было в этой Москве – и в вокзалах ее, и в квартирах!
«Зачем я сюда приехала? – вдруг подумала она. – Чего мне тут надо?»
– Ну, размещайтесь, – сказала Клава. – Пошли, Поля, ванную тебе покажу, умоетесь с дороги. А спать вон там будете. – Она показала на альков. – Там тихо у меня, Наденьке и готовиться будет хорошо.
Теперь, при дневном свете, Надя заметила, что взгляд у Клавы очень внимательный. Ей даже не по себе стало под этим взглядом непроницаемо-черных глаз, как будто оценивающих ее. Хотя что ее было оценивать?
Клава ушла на кухню, мама достала полотенце и отправилась в ванную, а Надя присела на стул у большого круглого стола, покрытого бархатной скатертью с длинной бахромой, – и задумалась.
Конечно, приехала она зря, это ей было теперь совершенно ясно. Душа ее находилась в смятении, все в ней стремилось только к Адаму, и лучше было бы никуда не ездить в таком состоянии, не оказываться в новых, непривычных местах. Тем более в таких неуютных, как эта огромная коммуналка.
Она не знала, что будет делать через неделю, завтра, даже через пять минут, и ей не хотелось делать ничего. Такого с нею никогда прежде не случалось – характер у Нади был живой, ей даже на одном месте трудно бывало усидеть – и поэтому ей еще неуютнее становилось сейчас от собственного невнятного безразличия.
Клава принесла из кухни две кастрюльки – одну с горячими сардельками, другую с вермишелью.
– Как раз к вашему приезду сварились, – сказала она. – Ты уж не обижайся, Поля, совсем я омосквичилась, ленюсь готовить. А сардельки свежие, вчера в «Диете» брала.
– Бог с тобой, Клава! – замахала руками мать. – Какое нам угощенье надо, да у нас вот с собой… – С этими словами она принялась доставать из дорожной сумки завернутое в льняную тряпку сало и какие-то банки. – Кабана били в селе для завода, Паше свежины привезли, я и засолила, и тушеночку сделала, и грибочки вот маринованные, с этого лета уже…
В углу стояла швейная машинка «Зингер». Тут только Надя заметила, что по всей комнате разложены на креслах, стульях и диване отрезы, выкройки и уже сметанные платья, валяются на полу обрезки тканей и тесьмы.
Ну конечно, мама же еще в поезде говорила, что Клава портниха, и что шьет очень хорошо, обшивала в Одессе самых шикарных женщин, а одесские модницы – это тебе не черниговские, с ними и московские не все потягаются…
Пока завтракали, Клава расспрашивала о черниговской жизни, мама рассказывала, а Надя смотрела в окно на пятиглавую церквушку, стоящую почти вплотную к дому.
– Церковь тут у нас своя, – проследив направление ее взгляда, сказала Клава. – Я хожу, а как же. Святых Черниговских великомучеников. Ты бы прилегла с дороги, Надя. Весь вид у тебя сонный, не спала, наверно, в поезде? Раскладушку тебе поставим в алькове, а мать там на тахте ляжет.
Спать Наде не хотелось, но сидеть за столом хотелось еще меньше, и она кивнула. Она вдруг и правда почувствовала усталость, неизвестно почему. Даже голова заболела, и тошнота подступила к горлу.
- Предыдущая
- 53/88
- Следующая
