Последняя Ева - Берсенева Анна - Страница 74

• Предыдущая
• 74/88
• Следующая

– Вот что, Надежда, – не здороваясь, сказала Эмилия, – я давно должна была поговорить с Валей, но мне это казалось бесполезным. А выходит, зря. – Не обращая внимания на недоуменный Надин взгляд, она продолжала: – Я просто спохватилась слишком поздно, когда он уже успел в тебя втюриться по уши. И что я должна была говорить – что ты ему не пара? Зная его характер, нетрудно было представить реакцию… Одно меня извиняет: «поздно» стало слишком быстро, я ведь в первый же день заметила, когда вы за мукой пошли… Ну, неважно! Скажи, пожалуйста, Надежда, – сощурив глаза, произнесла Эмилия; она не присела на скамейку, Надя поэтому тоже встала, и они стояли теперь в полушаге друг от друга, замерев в непонятном напряжении. – Ты считаешь свое поведение нормальным?

– Какое поведение, Эмилия Яковлевна? – пробормотала Надя.

Она по-прежнему не понимала, что имеет в виду Эмилия, но чувствовала жуткий холод, исходящий от нее. Даже не верилось, что вот эта самая женщина смеялась, смотрела на нее доброжелательно, что-то рассказывала о поездке в Канн…

– Я, конечно, не знаю твоих планов, но в любом случае мне кажется по меньшей мере неприличным, чтобы не сказать жестоким, припутывать Валю к поискам какого-то своего кавалера. Не надо меня уверять, что ты этого не делала! – воскликнула она, заметив, что Надя пытается что-то сказать. – Боже мой, я сама практичный человек, но должны же быть хоть какие-то границы, запреты, заповеди, в конце концов! Мало мне видеть, что мой сын влюбился черт знает в кого, в какую-то провинциальную покорительницу Москвы, которая пальца его не стоит, – так теперь я еще должна выяснять, куда девался возлюбленный этой девицы!

Этот поток безжалостных и несправедливых слов обрушился на Надю так неожиданно, что она не только не могла возражать, но даже вздохнуть не могла – бестолково открывала рот, глядя на Эмилию.

– Я бы все поняла, – сказала та немного более спокойным тоном, – если бы ты была в него влюблена. Ну, молода, неопытна, не умеешь себя вести с мужчиной, голову потеряла от любви, в конце концов, проболталась в порыве откровения. Но ведь ты его не любишь! – В ее возмущенном голосе Наде вдруг послышались слезы, и, забыв на мгновение невыносимость происходящего, она удивленно взглянула на Эмилию. – Ты его не любишь, Боже мой, я это чувствую, я это вижу, он же мой единственный сын, у меня никого нет, кроме него! Он тебе совершенно безразличен, и при этом ты без тени стыда пытаешься его использовать для своих целей…

Слез больше не было слышно в ее голосе. Эмилия смотрела в упор, и Наде показалось, что холодные синие искры брызжут из ее сощуренных глаз. И тут она наконец почувствовала, как захлестывает ее настоящая, всепоглощающая обида! Значит, она – провинциальная завоевательница, которая использует сына этой столичной дамы для своих целей?! Как будто это она, Надя, а не обожаемый сыночек звонит, назначает встречи, признается в любви и зовет замуж! И почему она должна все это выслушивать и молчать, как будто ей нечего ответить?!

– Эмилия Яковлевна, – медленно произнесла Надя, удивляясь одному – что ее голос звучит так спокойно, – у меня и в мыслях не было ни для чего использовать вашего сына. Я его не люблю, вы правы, и я не скрываю этого – ни от него, ни от вас. И замуж я за него не выйду, можете не волноваться. Да мне вообще не до него! У меня есть дочь, есть человек, которого я люблю, отец моей дочери – зачем вы мне?! И Москва мне ваша не нужна, не собираюсь я никого покорять!

Слезы наконец подступили к Надиному горлу, она махнула рукой, развернулась и, не глядя больше в изумленные глаза Эмилии, побежала прочь от яблоневого скверика, фонтана, квадриги с Аполлоном – от всего от этого прочь!

Надя провела вне дома меньше трех месяцев, но ей показалось, что она уезжала на много лет.

Может быть, это чувство объяснялось только тем, что Ева росла не по дням, а по часам и очень повзрослела, пока не было мамы. А может быть, Надя действительно так переменилась за эти месяцы, проведенные в Москве, что время для нее растянулось.

Здесь, в Чернигове, оно почему-то казалось ей тягучим, бесконечным. Надя приехала домой на следующий день после разговора с Эмилией Яковлевной – собралась в полчаса, кое-как побросав вещи в чемодан, что-то невнятное объяснила перепуганной Клаве. Все было забыто – Строгановское, керамика, Москва, все! По дороге на Киевский вокзал Надя мечтала об одном: чтобы были билеты.

И вот она вернулась наконец домой, увидела Еву, заплакала, и все должно было встать на свои места… Но не становилось.

Родители не ожидали ее приезда и были днем на работе; с Евой сидела няня. Отпустив няню и позвонив маме в школу, Надя бесцельно бродила по комнатам, не понимая: что же теперь томит ее душу?

В комнатах стоял привычный летний полумрак. Каштановые листья заслоняли дневной свет, и тоска от этого усиливалась.

Надя села за свой письменный стол, открыла ящики, перелистала старые тетрадки. Сочинения по литературе, акварели, песенник, письма Адама, стихи Асадова, переписанные из взятого у одноклассницы сборника… Наде вдруг показалось, что все это написано не ею, даже почерк не похож. Она проглядела асадовские строчки, и ей стало тошно.

К счастью, Ева вскоре проснулась и выглянула наконец из своей комнаты. Надя обрадовалась: только вид дочки, беспомощность и трепетность в ее светлых глазах заставляли ее иначе взглянуть на собственную жизнь; все приобретало смысл.

– А вот мы сейчас гулять пойдем! – сказала она, стараясь, чтобы голос звучал весело. – Куда мы с доченькой пойдем, а? На Вал или «на жабки»?

– На Вал! – тут же ответила Ева. – На забки Ева с дедой ходила.

Гулять с Евой было легко: она была погружена в свою, никому не понятную жизнь, в которой много значили цветы на клумбе у музыкальной школы, божьи коровки, муравьи… Поэтому ей в голову не приходило никуда убегать от мамы. Мир был прекрасен в любой его точке, и почему где-то должно быть интереснее, чем вот здесь – на клумбе или на пушечной аллее над склоном Вала?..

К тому же видно было, что Ева радуется маме и с удовольствием идет с нею за руку, держа в другой руке ведерко с разноцветными формочками.

По дороге на Вал была парикмахерская.

– Знаешь, Евочка, – вдруг предложила Надя, – давай сюда зайдем ненадолго? Мама хочет волосики расплести…

У самой Евы волосики напоминали шелковистый пух, и ей тут же стало интересно: как это мама будет расплетать волосики? Может быть, она и вовсе не понимала, что Надина роскошная коса – это тоже волосы, как у нее самой.

Парикмахерша ахнула, услышав, что собирается делать клиентка.

– Да ты что! – воскликнула она. – Такую косу – и резать? Зачем?

– Так просто, – улыбнулась Надя. – Хочется все переменить.

– Вот скаженная, – покачала головой парикмахерша. – И на что менять? Цэ ж не платье переодеть, жалко же…

Надя держала в руке отрезанную косу, смотрела, как падают на пол каштановые пряди, и ей совсем не было жалко.

Дело было не в том, что ей надоела коса. Она вообще не испытывала пустой тяги к переменам, особенно мелким. Но сейчас ей хотелось перемениться совсем, начать новую жизнь, обозначить все просто и понятно – хотя бы переменой прически.

Ее трезвый, ясный ум томился в том состоянии необъяснимой неправильности, в котором она находилась со вчерашнего дня, – и Надя искала простого выхода из этого состояния.

Подстриженные до середины щек волосы были непривычно легки.

Она подумала о Вале – вспомнила, как тревожно блестели его глаза, когда он сказал, что любит ее. Какое-то очень острое чувство она испытывала к нему – и не могла понять, какое. Это не была любовь, сердце у Нади не замирало, когда она думала о нем, ей даже увидеться с ним не хотелось. Но что же было связано с Валей, почему она думала о нем именно сейчас, пытаясь вырваться из своей тоски и смуты?

Ночью ей приснилась Эмилия Яковлевна. Надя видела ее лицо яснее, чем наяву, и ей почему-то страшно было смотреть в знакомые темно-синие глаза. Сейчас она не находила в них ни одного из прежних чувств – ни оживления, ни возмущения, ни насмешки. Эмилия молчала, смотрела сурово и пронзительно, Надя хотела отвести глаза – и не могла…

• Предыдущая
• 74/88
• Следующая