Последняя Ева - Берсенева Анна - Страница 86

• Предыдущая
• 86/88
• Следующая

Болезнь Эмилии Яковлевны оказалась для всех полной неожиданностью.

Она никогда не болела, даже не простуживалась, сама подсмеиваясь над своим богатырским здоровьем. Но, конечно, язве удивляться не приходилось – при вечных фуршетах и бутербродах, ночных посиделках, курении натощак, при заграничной сухомятке с экономией каждого доллара из нищенских советских суточных…

Эмилия Яковлевна легла в больницу, сопровождаемая укорами домашних, клятвенно обещая, что теперь-то она будет каждое утро начинать с овсянки, пусть только вылечат эти дурацкие боли. Собственно, Надя с Валей и шли на беседу с профессором, собираясь расспросить его о диете.

Они сидели в тесном профессорском кабинетике – ошеломленные, не верящие, растерянные…

– В операции я смысла не вижу, – сказал старый доктор. – Я хотел бы этого не говорить, поберечь ваши нервы, но родственникам я сказать обязан. Ей осталось жить от силы два месяца, и то только потому, что у нее крепкий организм.

– Но… этого же не может быть! – воскликнул Валя; лицо у него за эти десять минут потемнело. – Как же это может быть, вот так, вдруг – два месяца! Она же была здорова, живот совсем недавно заболел, неужели нельзя…

По жуткому, никогда прежде не испытанному холоду в груди Надя поняла, что все сказанное – правда.

– Мы ее, конечно, положим в онкодиспансер, попытаемся, может быть, облучать. Хотя смысла нет: весь желудок поражен, и повсюду метастазы, – сказал врач. – Лучше бы ей провести эти месяцы дома. У вас ведь сын в Первом медицинском учится? – Надя кивнула. – Будет колоть обезболивающее. Это лучшее, что для нее теперь можно сделать.

И вот пошел четвертый месяц, Эмилия Яковлевна была жива, и Надя иногда думала: если бы можно было эту боль распределить понемногу на них на всех – каждый согласился бы не задумываясь… А Юра – тот и распределять бы не дал.

Юра учился на предпоследнем курсе мединститута, и вся его жизнь в эти месяцы превратилась в бесконечные поиски обезболивающих средств. Эмилии Яковлевне давно уже надо было колоть больше, чем полагалось по нормам любой больницы. Надя видела, что Юра вот-вот пойдет за лекарствами к наркоманам…

Эмилия Яковлевна лежала у себя в гарсоньерке, ни за что не соглашаясь перейти к ним; никому не удавалось ее переубедить. Они ухаживали за нею по очереди, даже девятилетняя Полинка прибегала помогать. Но бабушка ждала Юру, только Юру – весь мучительный остаток ее жизни сосредоточен был на нем.

…Надя сидела на стуле в углу комнаты и боялась, что Эмилия Яковлевна проснется раньше, чем придет Юра: он должен был принести очередную ампулу. Она вглядывалась в лицо свекрови, ставшее неузнаваемым за эти два месяца, и чувство, пронизывающее ей сердце, было сильнее, чем даже сострадание. Это было жуткое, до глубины души достающее отчаяние, с ним трудно было жить, и все это время Надя жила как в бреду.

Драгоценный флакон с любимыми Эмилиными духами «Диориссимо» был открыт, и в комнате стоял тонкий тревожный запах ландышей.

– Надя, я не сплю, – вдруг сказала Эмилия, не открывая глаз; они казались на ее лице страшными провалами, даже не верилось, что под темными веками прячется знакомая синева. – Не приходил Юра?

– Сейчас придет. – Надя встала, подошла к кровати. – Дать вам что-нибудь?

– Ничего. – Эмилия открыла глаза. – Посиди просто так. Пока Юра придет.

Надя послушно села на стул у кровати.

– Умираю, Надежда, – вдруг сказала Эмилия Яковлевна. – Не говори, не говори. – Самой ей говорить было трудно, и она не хотела произносить лишних, никому не нужных слов. – Зачем, я же не ребенок. Лежу, вспоминаю… Что это Юрочка мне колет? Когда-то были морфинисты, кокаинисты, было модно. Ну, глупости. Знаешь, что вспоминаю, Надя? – Губы у нее совсем поблекли, но улыбка осталась прежней, и темная синева ее глаз по-прежнему делалась светлее, когда Эмилия улыбалась. – Как Юрочка мне когда-то сказал, на даче, ему три с половиной годика было… Сказал: бабушка, если ты побоишься ночью идти в туалет одна, то ты меня разбуди, я тебя проводю! А у самого горшок еще стоял под кроваткой… – Она вдруг засмеялась – это был очень тихий, но все-таки смех; Надя почувствовала, что сейчас не выдержит и заплачет. – Вот, Надя. Сына ты у меня отняла…

– Я… – начала было Надя.

– Отняла, отняла, Надежда, не спорь. – Прозрачные пальцы Эмилии слегка шевельнулись на ярком перуанском покрывале. – Весь он стал твой, не мой больше, но я тебя не виню. Может, я сама виновата: мужа любила так, что на сына не осталось, сколько ему было нужно… Но Юру ты мне родила, я тебе и по смерти буду за него благодарна! Тогда, помню, смеялась до слез, всем знакомым рассказала, как мне трехлетний внук помощь предлагал. Говорила: умирать буду, Юрочка, а это вспомню! Вот – умираю, это и вспоминаю… Почему так долго его нет? – спросила она, с трудом повернув к Наде голову в ореоле растрепавшихся гнедых волос. – Ничего с ним не случилось?

– Ничего, Эмилия Яковлевна, честное слово, ничего! – сказала Надя. – Сейчас занятия кончатся, придет.

– Как странно… – еще тише, наверное, от усталости сказала Эмилия. – Я прожила такую яркую жизнь! Неплохо, по-моему, прожила: подлостей не делала, не подписывала гнусных писем – для меня это было важно… Столько я всего написала, наговорила, весь мир объездила. А теперь кажется, только и было: «защитю» и «проводю»… Замкнулось кольцо, Надя, и я в нем как камешек. – Она помолчала, потом сказала с какой-то глубокой суровостью в голосе: – Ты его слишком взрослым считаешь, Надежда, слишком сильным. Конечно, Юра – не Ева… Но у него беззащитная душа, в этом твои дети все похожи. Только Юра никого до своей души не допускает… Мне страшно его оставлять, даже на тебя, Надя! – Голос ее стал сильнее, громче. – Я бы давно уже умерла, зачем же мне так мучиться и вас мучить, но мне страшно за него, и я никак с ним не расстанусь… Что же его нет-то до сих пор! Выгляни, посмотри: может, уже пришел?

Надя обрадовалась возможности выйти на минуту, хотя куда было выглядывать, на лестницу? Но слезы душили ее, и не было сил смотреть в синие умирающие глаза.

Она вышла в узенький коридор гарсоньерки, притворив дверь в комнату. Юра стоял на кухне, отвернувшись к окну. Надя глаз не могла отвести от его пальцев, сжимающих подоконник, – от их страшной, напряженной белизны… Услышав ее шаги, он обернулся.

– Что же ты не заходишь, Юрочка? – прошептала Надя. – Она ждет, ждет… Давно ты тут?

– Только что пришел. – Синие его глаза смотрели на нее с болью и жизнью, и Надя вдруг почувствовала, что ей становится легче. – Она же с тобой хотела поговорить, мама, я не хотел мешать.

Он подошел к Наде, и она на мгновение прикоснулась лбом к плечу своего сына.

– Иди, Юра, иди, – сказала она. – Что ей до меня, она тебя только и ждет! Нашел что-нибудь? – спросила она, снова заглядывая ему в глаза.

– Да, морфий уколю сейчас. Повезло! – Горечь прозвучала в его голосе. – Иди домой, мама, я теперь сам.

Надя вышла на лестницу, прислушалась к Юриным шагам за дверью. Ей стало страшно, так страшно, что еще минута – и она готова была броситься вниз головой в гулкий лестничный пролет!

Она стояла совершенно одна на пустой лестнице, заглянув за предел любви и смерти.

– Вот тогда оно и случилось, Ева, – сказала Надя. – Тогда я впервые в жизни поняла: если сейчас не увижу Валю, то умру на месте. Я не знаю, почему это тогда пришло – потому что он был ее частью, а она уходила? Не знаю… Но вот пришло вдруг и осталось навсегда. Он как раз к дому подъехал, из машины выходил, когда я из подъезда выбежала. Никак оторваться от него не могла, стояли на ветру, я плакала, а он молчал, меня обнимал…

Они помолчали немного в тишине пустой квартиры.

– Я выйду ненадолго, мам, – нарушила молчание Ева. – Мне надо пройтись… Подумать.

– Ты… не ко Льву Александровичу идешь? – осторожно спросила Надя.

– Нет, – покачала головой Ева. – Мне еще немного надо, еще совсем немного!.. Он, наверное, будет звонить сейчас, ты скажи, что я за хлебом вышла, ладно? Я скоро…

• Предыдущая
• 86/88
• Следующая